Алексей Иванов - Ненастье
— Теперь повоюем, — удовлетворённо сказал Серёга, усаживаясь рядом с Немцем напротив мёртвого Кощея. — Твоего дружбана я разминирую. И на мосту с танка мины сниму. Поставлю перед нашим развалом понизу. Будет нам дополнительный рубеж обороны. Найти бы ещё гранат для растяжек…
— Ты и за сапёра можешь? — вяло удивился Герман.
— Я в Афгане уже всему научился, разве что Аллаху молиться не умею.
Герман молчал. Серёга подтащил к себе какую‑то кривую лохань, которая раньше явно была алюминиевой канистрой. В лохани плескалось.
— Нашёл канистру со спиртом. Раздавленная, но спиртяги там дохрена. Я перелил во фляжку, а это осталось. Хряпнем?
— Прямо здесь?
— Хорошее место, — пожал плечами Серёга. — Кто нам тут помешает?
Он достал ложку и аккуратно зачерпнул спирт из лохани, как микстуру.
Герман подумал и тоже хлебнул спирта из ложки; горло обожгло, а Серёга протянул зажевать галету из сухого пайка.
— Сколько служишь? — спросил он.
— Четыре месяца, — просипел Немец.
— В бою бывал?
— Только под обстрелом.
— Первый раз друга убитого видишь?
— Раньше незнакомые были… Да он мне не друг. Но всё равно…
— Ты считай, что убитый — это как бы кто дембельнулся, но без тела. Незачем его жалеть. Пожалеть можно его мать, но она далеко. Вот боксёр Мохаммед Али говорит: на ринге порхай как бабочка и жаль как змея. И на войне так же: будь чуткий как белка и бесчувственный как носорог. Понял?
Серёга приобнял Немца, как бы для поддержки. На самом деле он был даже благодарен Немцу за возможность поучить того суровой правде войны.
— На войне «убивать — не убивать» — не вопрос. Убивать. Бывает, пленного возьмут, везут в вертолёте, допрашивают, и он уже сдался, надо помиловать, а он понимает, что капец. Потом ему дверь откроют, и он сам домой на горы прыгает. Или караван перехватят — всех расстреливают, и погонщиков, и верблюдов. Это даже верблюды знают, в глаза не смотрят. Война, брат. Надо.
Лихолетов говорил, а Немец слушал — ему было всего девятнадцать лет, и про войну ему никто ещё ничего не объяснял. А Лихолетову было двадцать пять, и в Афгане он служил уже четвёртый год. Ему было что рассказать.
— Выброси из головы, — внушал Серёга, черпая спирт. — Не думай про убитых, не вспоминай, не говори про них, а то за собой уведут. Эта примета железно работает. Если в первом бою тебя не убили и не ранили, значит, пока всё с тобой ништяк, но перед дембелем надо будет сильно опасаться.
Герман слушал, слушал — и вправду ощущал какое‑то освобождение.
— Видишь, как Дуська и Шамс обсираются? Потому что надо уметь себя держать. Есть приметы — соблюдай их, и будет легче, — Серёга ножом резал банку с тушёнкой им с Немцем на закуску. — Не брейся перед боевым выходом. Не фоткайся. Не прощайся за руку. Не говори «я пойду», говори «меня послали». Не говори «последний», говори «крайний». Не корешись с теми, кто в Афган добровольцем приехал, — их смерть видит. Добудь себе автомат, из которого человека убивали, — он вкус крови знает, не подведёт. Это всё не бабкины сказки. Это реально помогает.
Луна заливала долину и дальние скалы каким‑то космическим светом. Остов грузовика казался спускаемым аппаратом с межпланетного корабля. Два солдата, обнявшись, сидели на земле среди камней и хлебали ложками спирт, а третьим в их компании был мертвец, который сидел напротив.
Герман догадывался, что все приметы, правила, убеждения (вроде того, что погибших не надо жалеть) выдуманы лишь для того, чтобы уцелеть на войне: сохранить рассудок, победить страх, преодолеть себя. Это способ выжить в Афгане. Но Серёга‑то и вправду думал так, как говорил. Он не лукавил. Конечно, он знал, что автомат, из которого застрелили человека, всё равно может дать осечку, но вот погибших Серёга не жалел — это уж точно.
* * *Пройдёт много лет, но Герман не забудет, как в июне 1985 года Серёга Лихолетов втянул его, солдатика‑салабона, в запой прямо посреди Афгана и афганской войны. Затея была совершенно лихолетовская: нажраться спирта под стволами у «духов». Серёге нравилось противоречить не закону даже и не воинскому уставу, а здравому смыслу, опыту и чувству самосохранения — чтобы сама судьба делала для него исключения.
Серёга и Немец почти до рассвета просидели возле разбитого грузовика и заминированного мертвеца, хлебали спирт ложкой и тихо разговаривали. Потом Серёга снял мину с трупа, а Немец увязал добычу в узел из обрывка брезента. Немец понёс узел, а Серёга — мину и канистру со спиртом. Перед развалом Лихолетов ухитрился установить мину на растяжку и не взорваться.
Оба они, Серёга и Немец, желали продолжать пьянку. А Шамс и Дуська ошалели от того, что их командир нарезался в дугу. Серёга и Немец оставили себе канистру и несколько банок и перебрались на другую сторону развала. Они уселись в глыбах рядом с речкой, чтобы удобней было бодяжить спирт.
— И хрен с этими дрищами, — сказал Серёга, снимая с брюха ремень. — Смотри, салага. Затачиваешь край пряжки и пользуешься вместо штык‑ножа!
И он ловко вскрыл пряжкой ремня консервную банку с тушёнкой.
Конечно, дело было не в том, что Серёга и Немец дорвались до выпивки. Считалось, что в дивизионном городке царит сухой закон, однако любой «черпак» мог раздобыть бухло. Кто скопил «афошек», тот покупал в дукане кишмишевку — местную самогонку. «Деды» в каптёрках сооружали аппараты и гнали пойло, которое «лакировали» урюком. Родную бражку для крепости настаивали на карбиде. Глотали «шпагу» — отработанный авиационный спирт. Варили чифирь. Пьянка у солдат была и отдыхом, и доблестью, и не мешала боевым частям оставаться быстрыми и страшными для басмачей.
— Самыми лютыми воинами в древности были викинги‑берсерки, — сообщил Немцу пьяный Серёга. — Перед боем они пили настой из мухоморов. Не для смелости, а для силы. А басмачи шмаляют дурь для смелости. Наши тоже могут взорвать по косяку на рыло перед боевыми. Но это западло.
Бачата — вездесущие афганские мальчишки — всегда имели на продажу «шурави» палочки чарса, гашиша. Офицеры не могли истребить заразу: по обкурке долдоны не опознавались, а поймать воина с самодельным чилимом из медицинской капельницы или с папиросой, набитой ганджубасом, было нереально. Хотя «деды» не давали «молодым» разгуляться — себе не хватит.
Говорили, что с чарса ловят кайф и «смотрят картинки». По слухам, амбалы из разведроты засаживают так, что потом перемещаются над землёй легко и бесшумно, как кошки, и видят в темноте. Герман не курил вообще, но пару раз его уломали попробовать дурь: его вогнало в «шубняк» — в ступор. Серёга, хотя и смолил сигареты, чарс из принципа не пробовал ни разу.
