Ю Мири - Золотая лихорадка
— Ты как вошла, здесь же было заперто на ключ?
Залитая светом торшера, Кёко словно не слышала криков подростка или слышала, но не обращала внимания — она, точно призрак, шатаясь кружила по подполью.
— Как ты сюда вошла, я тебя спрашиваю?!
Некоторое время Кёко молча расхаживала, а потом опустилась на ковёр и обернулась к подростку:
— Нужно поговорить. — На лице её была смесь страха и жалости.
— Как ты вошла? — спросил он, не разжимая губ, и Кёко раскрыла ладонь, роняя ключ. Этой же рукой она махнула на стены. Как он мог не заметить? Вдоль стен стояли горшки с палмериями, от которых исходил удушающий аромат.
— Запах, и он будет чувствоваться всё сильнее.
Подросток приблизил нос к ковру. Запах тлена не стал сильнее, вовсе нельзя было сказать, что пахнет нестерпимо. Пригласи любого в эту комнату, и он, если ничего не знает, просто подумает, что чем-то воняет, вот и всё.
— Может, облить бензином и сжечь? — Подросток смотрел на Кёко, словно моля о помощи.
— Тебе надо явиться с повинной.
Когда она услышала от него признание в убийстве отца, Кёко поняла, что привязало её к нему — это была миссия заставить его сознаться, небесный промысел.
Когда ей было тринадцать, несколько мальчишек в приютском чулане заставили её сосать им пенисы, а потом изнасиловали. Сейчас она заметила, что у подростка, который пытается убежать от реальности, мучая других, совершенно такой же взгляд, как у тех приютских. Его сближала с ними надежда, раня других, спасти себя. Если бы, выйдя из приюта, Кёко встретила на улице кого-то из тех мальчишек и он её окликнул бы, она, может, даже согласилась бы встречаться. Нельзя отрицать и жажду мести, но ей также хотелось бы завязать отношения заново, чтобы отменить сам факт изнасилования, это желание исправить память было очень сильно, и дело было именно в нём. Неосознанно Кёко всё это время ждала того дня, когда подросток пригнёт ей голову и заставит сосать пенис. В тот момент, когда он засунет ей в рот пенис, воспоминания из приютского чулана разорвутся, как зарытая в земле мина. Вместе со спермой брызнет прочь и память, ведь ей достаточно лишь научиться воспринимать это просто как одно из телесных выделений, тогда она сможет жить со своей раной. В глубине её существа сжалась в комок гордость тринадцатилетней, и она хотела, чтобы за преступление тех мальчишек заплатил подросток. Его наивность в том, что касалось секса, разочаровала её, она хотела уже расстаться с ним, но тут рвануло — мина была совсем в другом месте, но искры долетели и до неё, становилось горячо. Совершивший то, чего делать нельзя, должен нести наказание. Если отмахнуться от этого, всю жизнь проживёшь с пенисами во рту. «Соулхакеры», охотники за душами? Да, эти подростки — хакеры, которые обращаются в дьяволов и сокрушают всё вокруг себя, но их играм пора уже положить конец.
— Почему я должен сознаваться? — Подросток обрывал лепестки палмерий.
— Потому что ты совершил то, чего делать нельзя.
— Убивать людей нельзя?
— А ты так не считаешь?
На губах обоих одновременно показалась улыбка, уверенная у подростка и слабая у Кёко.
— С точки зрения закона и общественного мнения, это, может быть, и дурно, но для меня лично нет.
— Ты будешь так говорить, даже если убьют тебя?
— Если кто-нибудь приблизится ко мне, чтобы убить, я убью его первым. Но если меня ещё раньше поразят в сердце, то уже не важно, что произойдёт потом. Признают ли убийцу виновным или нет, мне всё равно, я не буду желать для него наказания. — Подросток почувствовал, что силы к нему возвращаются. Нельзя сказать, что он не понимал, почему нельзя убивать людей.
Но в тот самый момент, когда они разговаривали, по всему миру совершалось огромное количество убийств, и никто не мог этого остановить, да и не пытался. Потребность убивать создана чьей-то огромной невидимой рукой, и кто попадает в эту ловушку, тот не сможет выбраться, какой бы сильной волей он ни обладал. Если действительно убивать людей считается запретным, то почему разрешается изображать это в фильмах и в комиксах, вон сколько в них впечатляющих, мастерски сделанных сцен кровопролития? Действительность даёт пищу вымыслу, а вымысел воплощается в действительность.
— Если я совершил преступление, то пускай меня накажут. Но прежде им надо ещё поймать меня. Если меня арестуют, я сдамся. Потому что проиграл. Но зачем протягивать руки, чтобы на них надели наручники, пока я ещё не проиграл? Ведь сдаётся тот, кто думает, что ему уже не убежать, верно? А я-то уверен, что одержу победу в этой игре. — Подросток поднялся и начал переставлять горшки с палмериями, чтобы они окружили ковёр со всех сторон. На стенах и потолке колебались огромные тени.
Кёко почудилось, что это тени приводят подростка в движение, а не наоборот. Она расстегнула молнию рюкзака, достала кинжал и шнур и положила к ногам подростка, который стоял, подобно могильному памятнику, посреди им самим сооружённой клумбы. Подполье превратилось в кладбище, а кинжал и шнур выглядели как приношения усопшему.
— Собираешься кого-то убить?
— Ещё разок, и на этом всё. — Подросток словно утешал её.
Кёко была поражена: ей до этого совершенно не приходило в голову, что он может убить её.
— Меня? — Она положила руку на сердце.
Подросток покачал головой и улыбнулся. Точно лопнула натянутая струна — Кёко почувствовала себя совершенно обессиленной, ей хотелось бы закричать или заплакать, но бессилие сковало даже звуки, и внутри у неё настала абсолютная тишина. Когда Кёко ещё жила в приюте, она часто прикладывала к уху свою руку и слушала биение пульса. Напрягая слух, можно было представить себе, что слушаешь журчание речки вдалеке, а когда на сердце не лежали заботы, можно было просто слушать, как течёт по жилам кровь. Если же сердце волновалось и ток крови был не слышен, она посильнее зажимала ладонями уши, и слышался шум ветра, гул в глубинах земли.
— Лучше бы тебе сознаться… — произнесла Кёко как можно тише, чтобы не вызвать ни малейшего возмущения.
Она вспомнила, как, идя к начальнице приюта, чтобы рассказать, что её изнасиловали, она чувствовала себя преступницей, идущей на добровольное признание. В душе она поклялась себе, что никому об этом не скажет, но у неё прекратились месячные, и потому пришлось открыться. Начальница приюта была горячо верующей католичкой, за глаза её звали «монашка», она выслушала Кёко, не проронив ни слова. Глаза её были словно залеплены мозаичной смальтой, отчего Кёко ощущала тревогу и отчуждение. Когда она закончила свой рассказ, то поняла, что начальница приюта не услышала ничего, кроме того факта, что у Кёко задержка цикла на две недели. Начальница сказала ей только одно: «Возвращайся к себе в комнату». Через три дня, в сопровождении инспектора и воспитательницы из общежития, её отправили в больницу. Совершившие преступление подростки не понесли никакого наказания, а она, за которой не было вины, разложена была на операционном столе с раздвинутыми ногами и наказана тем, что из неё выскребли ребёнка, на том инцидент и закончился. Кёко покарали за её признание, именно его сочли бесстыдным проступком приютской девчонки, не знающей своего места.
— Что бы ты сделал, если бы меня изнасиловали?
— Прибил бы того типа и даже убил, если бы ты захотела.
— Потому что не смог бы простить?
— Неужели можно такое прощать?
Но почему же она тогда настаивала, что родит? Два дня она кричала и плакала, отказываясь делать аборт. Мужчина-инспектор силой приволок её в больничную палату, там на неё надели рубаху, уложили на каталку, но она улучила момент и всё-таки сбежала, после чего поднялся шум, и в следующий раз её уже насильно держали медсёстры. Конечно, она боялась операции, но это было лишь одной из причин, её гордость противилась всей этой процедуре. Когда она проснулась после наркоза с головокружением и лежала уставившись в потолок, всё тот же инспектор оставил возле её подушки Библию и посоветовал читать «Книгу Иова». Три дня, что она провела в больнице, она снова и снова читала об Иове, но к ней не пролился ни один луч милости Божьей, тьма Иова и муки Иова для неё были слишком реальны, и она поняла, что ей не остаётся ничего другого, как скитаться по бесплодной пустыне, спать на голой земле. Прижимая обе руки к низу живота, в котором не утихала боль, она без конца, словно проклятье, повторяла строки из «Книги Иова»: «Зачем не умер я при исходе из чрева и не сгинул, исходя из недр?»
— Ты не простишь потому, что считаешь насилие злом, правда? Поэтому хочешь наказать виновного в изнасиловании. Ну, а если бы меня убили?
— Нет, не в наказании дело. Месть! Я не прощу, если кто-то взял то, что принадлежит мне.
— А если я не прощу тебя?
— Почему? — Поражённый неожиданным ударом, подросток растерянно посмотрел на Кёко.
