Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье
– Кто он? – мурчал Скачков, выбирая из тарелки с хлебом кусок покрупнее.
– Кто, кто! Парень. Шофер. Ничего парень.
– М-м… – значительно протянул Скачков, наклонив тарелку и проворно дохлебывая. – То-то я гляжу… – И он мотнул головой на фотографии.
– Еще налить? Давай, у меня много.
Все-таки простецкая она девка, вот что в ней было дорого. Лиза, сестра, да и Анна Степановна, обе они вспоминают о ней до сих пор.
Отваливаясь от стола, Скачков прикусил кончик ложки и задумчиво заморгал.
– А у меня, знаешь, худо что-то. Непонятно, как все получается.
Никогда раньше он не решился бы рассказывать кому-либо о своих домашних неполадках. Да и кому было рассказывать, с кем делиться? И лишь сейчас, когда у него вырвалось внезапное признание, Скачков понял, что жизнь, которую он вел, при всех ее радостях, обносит его многим. Где, спрашивается, друг, которому все скажешь и который все поймет? А дом, настоящий дом, постоянная мечта Анны Степановны? Разве это дом, куда он время от времени является лишь ночевать? С Клавдией у них был всего один месяц дружной безмятежной жизни – тогда, в Батуми. Скачкова там хорошо знали («Локомотив» всегда проводил южные сборы в Батуми), им отвели прекрасный номер. Было тепло, многолюдно, тихое море, все дни вдвоем – чудесный месяц. Может быть, не представляя себе жизни футболиста, Клавдия надеялась, что так будет всегда?
– Чудак ты, Геш, – мягко упрекнула его Женька. – Кто же виноват-то?
– Кто, кто? – Он сердито отъехал от стола. – Я, что ли?
– Нет, дядя! – в тон ему огрызнулась Женька. – Эх ты, голова, два уха. Да нашего брата, знаешь, как надо держать? Вот! – она крепко сжала кулак. – А ты? Баба без вожжей – гиблое дело. Не мужик ты, что ли? Да я бы им всем такой разгон устроила, дорогу бы забыли! А Клавдия твоя… девка еще молодая, ребенок подрос. Ты сколько дней в году дома-то бываешь – не считал? Я бы на ее месте еще не то выкинула. Честно говорю.
Она подошла к столу, забрала тарелку, смахнула в нее крошки со скатерти.
– Может, налить еще? Не надумал?
– А твой, – спросил Скачков и показал на фотографии, – с вожжами? Женька закинула голову и рассмеялась.
– Чего обо мне сейчас толковать? Ты о себе думай.
– Говорить с тобой! – проворчал он и полез из-за стола. Но обиды на нее не было, какая на нее обида!
– Что это с ногой-то? – заметила она.
Натягивая пиджак, Скачков повертел коленом, притопнул.
– Так, знаешь… ковырнули малость.
Она остановилась посреди комнаты, уперла в бока руки.
– Ох, смотри. Доковыряют тебя, что Клавдии твоей одни обломки достанутся.
– Понесла! – отмахнулся он и похромал, чуть приволакивая ногу, – отсидел.
– С Лизой недавно виделись, – рассказывала Женька, провожая. – Жалуется, что появляешься, как красно солнышко.
– Теперь чаще буду, – пообещал он, разглядывая в темноте дорожку к калитке. – Совсем часто.
– Уж не на покой ли собрался? – говорила сзади Женька.
– А что? Надо же когда-то.
– Ну, правильно, – одобрила она. Потом спросила:
– Расстроился? Он помолчал.
– Да как тебе сказать? Маленько, знаешь, есть.
– Ничего. А то доиграешься, что ребенок дядей будет звать. Жена сбежит.
– Ну, понесла!..
Запирая за ним калитку, Женька спросила:
– Домой сейчас?
– Не знаю… На базу, скорей всего. Да, на базу.
– Ну вот, – неизвестно почему сказала она.
С минуту они стояли молча, – о чем еще было говорить? Потом она спросила:
– Нога болит?
Заученным движением Скачков нагнулся, помял под коленом. Рана заживала быстро, но боль ощущалась постоянно.
– Болит, зараза.
О травмированной ноге она знала еще в то время, когда учила его танцевать. Только она одна, пожалуй, имела представление, что стоило ему держать режим и беречь больную ногу: все растирки, компрессы, массаж. О том, что ему досталось еще в Вене, она как будто не слыхала. Да теперь и знать не стоило! Зачем?
Уходить однако что-то медлилось. Он стоял, не уходила и она. Неужели не догадается, что привело его сегодня? Вроде бы и не молчали, что-то узналось друг о друге, а все же главное, зачем он ехал, так и осталось незатронутым. А он надеялся, что Женька, как никто другой, поймет его привычку жить в ускоренном темпе, когда в положенные на два тайма полтора часа у футболиста пролетает большой, неповторимо напряженный отрезок жизни. И вдруг после такого бешеного ритма переключиться сразу на размеренное, едва ли не вразвалочку существование!
(Правда, вот уже несколько раз, а с особенною силой нынче, в феврале, он ловил себя на том, что ему все трудней даются отъезды в Батуми, на южный тренировочный сбор. Молодые ребята – те прямо рвутся, горят от нетерпения, а игроки постарше – покряхтывают, тянут: сказывается с каждым сезоном привычка к дому, к теплой и уютной тяжести ребенка на коленях перед телевизором, да и годы, которых не остановишь.
Однако об этом он ей не скажет – не признается!
– Ладно, потопал я. – Зевнул, передернул от озноба плечами. – Костылик, что ли, на старость купить? А то еще на трибуну не поднимешься… Как, на трибуне если встретимся: признаешь, не признаешь?
Но черта с два ее можно разжалобить! Уж кого-кого, но его-то она знала, как никто другой.
– Давай, давай! – насмешливо закивала Женька. – Ты мне еще заплачь. Стоит эдакая дубина, а – ноет: «Костылик…». Ты еще коляску инвалидную забыл!
Раскаиваясь, что затеял жалостливый разговор, Скачков поспешил обернуть его смехом.
– Ладно, ладно, раскудахталась! Тоже мне… Шуток не понимаешь?
– Шлепай давай, шутник. Не забыл еще, куда идти?
Вдали показался зеленый огонек такси. Скачков сорвался с места и, крикнув: «Побежал я, Жек!» понесся к перекрестку, засунул в рот два пальца и оглушительно свистнул.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
На базе темно, темною стеной застыли обремененные листвой спокойные деревья. Свет теплился в одном окошечке – у Марковны.
Дожидаясь, когда Марковна поднимется и отопрет калитку, Скачков стоял, поглядывал на небо, по сторонам: тихо, безлюдно. Подумал, что следовало бы, пожалуй, поехать к матери с сестрой, но ведь догадаются же сразу, что опять неладно, и пусть не подадут и вида, однако расстроятся и втихомолку станут переживать.
Кто-то мягко ткнулся ему в ноги, он вздрогнул, наклонился и разглядел: Тузик. Неистово вертясь, пес повизгивал от радости и подскакивал, стараясь лизнуть в руку.
Скачков растроганно присел к нему; ах ты, псина лохматая, соскучился на пустой базе?
– Господи… Геша! – всплеснула дородная Марковна. – А я всех вас завтра жду… Один покамест? Да цыц ты, с ног собьет! – прикрикнула она на Тузика. – Дождался, ишь… Ну, с выигрышем, что ли?
– Тут с ног все сбились. То кого ни зови – не дозовешься, а то… Сам приезжал, с Ронькиным. По комнатам прошел. Ты к себе сейчас? Иди, иди, там чисто.
Старуха стала спрашивать о Маркине, всплакнула.
– Дети сироты, бабенка одна осталась. Как же это вы дали подшибить-то его?
– Да получилось так.
– А пенсию, не знаешь, не отхлопочут ей? Должны бы, по-моему, а? «Да-а… пенсию там!» – с непонятным раздражением подумал Скачков, но вслух сказал:
– Чего вы его раньше времени хороните? Ну… играть не будет. Но жить-то будет!
– А будет? Что врачи-то говорят?
– Будет, будет. Вот отлежится как следует и приедет. К нему жена полетела.
– Это я знаю. А как не полететь? Меня бы коснулось, пешком бы ушла.
У себя в комнате Скачков раздернул шторы, растворил окно.
Кровать Мухина, пустая, аккуратно застланная, как в гостинице, напоминала об одиночестве. Как бы со стороны, Скачков видел на обезлюдевшей базе всего два сиротливых огонька: свой и в дежурке у Марковны. Он зажег ночник на тумбочке возле кровати и отправился в душ. Потом он долго массировал распаренную ногу, втирая мазь. Боль понемногу отпускала, расплывалась, но стоило остановиться пальцам, как она собиралась и накапливалась под коленом, под заживающим рубцом. «Придется наколенник или бинт потуже», – подумал Скачков и пошел мыть руки. Под крепкий острый запах растирки по существу прошла вся его жизнь. В последнее время он стал ощущать его на людях, в компаниях, и удивлялся, не понимал: настолько он им пропитался, что ли?
«Ну да теперь уж скоро…»
И стало ему совсем одиноко, тоскливо.
Забравшись под одеяло, Скачков с удовольствием вытянулся на прохладных скользких простынях.
День как будто завершился, пришел к концу, – огромный и длинный день. Начался он еще в Вене, потом пересадка в Москве… Разница во времени, смена часовых поясов, и день, вернее, сутки, растянулись за пределы положенных двадцати четырех часов. Впечатления, самые разнообразные, мешались в голове, с трудом верилось, что все уже позади, что снова база, дом, привычная комната, и утомленное тело нежится на хрустящем свежем белье. Давно ли, кажется, все только начиналось?
