Владислав Артемов - Обнаженная натура
Ольга вдруг села в постели, зажгла бра над диваном и замерла, как-то странно усмехаясь и напряженно глядя в пространство. О, Родионов хорошо знал этот чисто русский, опасный взгляд в пространство… Отрешенное созерцание, после которого человек способен спалить собственный дом… Он вскочил, набросил на плечи рубашку и, придвинув стул, сел на него, словно у постели больного.
— Паша, знаешь что? — неожиданно спросила Ольга, приложив палец к губам. — Знешь ли что, мой милый дружок? — повторила она тихим страшным голосом.
И Родионов, давно уже ожидавший этого, все понял. Он, не рассуждая еще ни о чем, по одному уже слову «дружок», по интонации, Бог знает по чему, понял с такой беспощадной и бесповоротной ясностью, что все вот здесь и обрывается, и ничего нельзя переменить и исправить, даже если бы она захотела пощадить его хотя бы за этот вот потрясенный вид, за внезапно пересохшие губы — все равно эта окончательная ясность уже вонзилась в его сердце и мигом выстудила его.
Он привстал и вновь опустился на стул, положил руки на колени и, слушая нарастающий гул в ушах, сидел так, не шевелясь, застыв, окаменев, не умея освободить горло от внезапной судороги, пока наконец сам организм не прервал ее, чтобы только не сдохнуть от удушья.
— Родионов, что с тобой! Милый мой, что ты?! — из какой-то дальней дали сквозь звон в ушах и шум, звал его испуганный голос.
А его трясло, корежило, билась в груди и рвалась наружу чудовищная, неизвестная ему сила.
Чьи-то суетливые испуганные руки тормошили его, стучали по спине и голос все звал:
— Господи, да что же это?!
Потом он сидел уже пустой, легкий, не чуя себя. Судороги в нем прекратились, только он не мог поднять головы, видел в дрожащем сиянии свои упавшие на колени руки. Какая-то идиотическая ясность стояла вокруг, он отстраненно созерцал остановившуюся жизнь — окно с застывшей, выгнутой порывом ветра занавеской, кусок обоев, угол, где сошлись три линии, а вот и его собственные руки с опрокинутыми ладонями…
— Вот и все, миленький, вот и все… — гладила она его щеки, целовала, легко прикасаясь губами. — Вот и все, Паша. Молодец, умный, славный… — успокаивала она его как малое свое дитя, а он все с той же проницательностью идиота почуял, как она сама испугалась, как сама нуждается в успокоении… А потому притворился нормальным, обычным.
— Что-то, Оля, со мной стало твориться в последнее время. С того самого дня, как я упал под трамвай…
— Испугался?..
— Может быть…
Они еще некоторое время говорили о посторонних и неопасных вещах, и все было как обычно, как в лучшие их времена.
Потом Родионов уснул, забылся…
Пробили часы из комнаты полковника. Медленные четыре удара. Четыре часа утра. Время, когда будят приговоренных к расстрелу, когда просыпаются от тоски алкоголики. Тяжкое и тревожное время.
Ольга ровно дышала, лицо ее было ясно и безмятежно.
Родионов, поднявшись и тихонечко усевшись на краю постели, глядел на ее лицо и не мог наглядеться. Пугливая чуткая тишина стояла в мире и Пашка снова боялся пошевелиться. Порой он замечал по пробегавшей по телу судороге, по движению в собственном горле, что от напряжения забывает дышать, минуту, две…
Через час она проснется, встанет, наденет свое изумрудное платье и уйдет. Родионов, как тогда у Ильюшина, принимался заклинать время, но ничего не получалось. Вот часы из комнаты полковника равнодушно отбили половину пятого. Уже расстреляли, подумал Родионов.
Но он знал, что ему делать.
Он боялся додумать свой план, чтобы не испугаться и не растерять решительности, а потому принялся думать совсем о постороннем. Самый оптимальный путь — не прямая от точки к точке, думал он, осторожно вставая с постели, — самый верный и оптимальный путь должен быть кривым и извилистым, как русло реки… Это самый логичный путь, и самый непредсказуемый…
Подкравшись к стулу, снял со спинки ее невесомое платье и, скрипнув дверью, вышел в коридор. Зашевелилась в аквариуме бессонная лягушка.
Нужно поступать, как поступает рок. Неумолимо, без мыслей о последствиях.
На кухне он зажег духовку, приложил к лицу скользящее ласковое платье Ольги, вдохнул в последний раз родной, сводящий с ума запах, умылся холодным струящимся шелком и — швырнул его в синее пламя.
Через минуту все было кончено. Так же тихо вернулся Родионов в комнату и, дрожа от тревоги и ликования, забрался под одеяло.
Что сделано, того не воротишь, удовлетворенно думал он. Пусть будут крики, упреки, скандал, пощечины, все равно уйти она никак не сможет. Она останется со мной…
Странно, вот я сошел с ума, и осознаю тот факт, что я сошел с ума, значит ли это, что я на самом деле сошел с ума?
Глава 14
Гриша Белый
Сквозь полуприкрытые веки Родионов следил за тем, как Ольга встала, завернулась в простыню и первым делом подошла к овальному зеркалу, которое Пашка в свое время украл в редакции.
Поистине так, подумал Родионов — мужчина, проснувшись, определяет свое место в пространстве и времени, женщина спешит выяснить, как она выглядит…
Ольга озабоченно оглядела свое лицо и легким движением, которое он особенно любил, поправила волосы. Очевидно, она осталась довольна своим видом, потому что обернувшись к Родионову, сказала:
— Родионов, тебе не кажется, что у меня веки припухшие?
— Нисколько! — успокоил Пашка. — Наоборот даже…
— Что значит наоборот?
— Наоборот, это значит, что ты слишком хороша. Чрезмерно. Женщина по утрам должны выглядеть беззащитной и трогательной. Чуть-чуть увядшей…
— Вот как? — удивилась Ольга. — Странная теория. Странный ты человек, Родионов. Я тебя иногда пугаюсь…
Она говорила это, а Пашка, внимательно и напряженно за ней следивший, видел, что глаза ее думают уже о другом — о предстоящем трудном и ответственном дне. О будущем, которого она еще не подозревала. И у меня будет трудный день, вздохнул Павел, суровое утро и долгий тяжелый день… Может быть, часа через два она смирится.
Ольга подошла к стулу, стала перебирать уцелевшие свои вещи, годные разве что для стриптиза, но никак не для деловой ответственной встречи. Заглянула под стул, растерянно обвела глазами комнату.
— Родионов, ты не знаешь, где мое платье?
— Там. Где же ему еще быть? — промямлил Пашка. — Там, где-нибудь…
Ольга снова стала перебирать вещи, потом пристально поглядела на Родионова. Он закрыл глаза.
— Ты спрятал!
— Что ж я, дурак, что ли?
— Родионов, это шутки глупые. Я же слышала, ты ночью вставал, копошился… Верни мне одежду, у меня времени нет.
— Ольга, давай поговорим серьезно. — Павел сел на диване, обхватил руками коленки… — Теперь уже поздно в чем-либо раскаиваться…
— Ты его… сжег?.. — дрогнувшим голосом сказала Ольга.
— Я его сжег. — признался Павел.
— Ты не мог его сжечь! Это безумие. Так не бывает…
— Это страшные люди, Ольга…
— О, Родионов, страшнее тебя зверя нет! — в голосе ее просквозила настоящая ненависть. — Ты хотя бы знаешь, каких денег оно стоит! Ты знаешь, сколько оно стоит! Ты разрушитель, варвар, негодяй!..
— Я его сжег, и теперь оно не стоит ничего! Вот его истинная цена! Горсть пепла! — жестко отрубил Родионов и встал с дивана, чтобы почувствовать твердую опору под ногами. — Я тебе лучше куплю… — добавил он малодушно, увидев ее взгляд.
— Не купишь ты лучше! — крикнула Ольга. — Оно стоит больше, чем вся твоя убогая рухлядь в этой убогой комнате! Господи, ну что за идиот на мою голову!..
Злые слезы заблестели в ее глазах, она ударила себя по коленкам сжатыми кулачками:
— Ты ничтожество, негодяй! Ты сам не стоишь одного этого платья!.. Он ку-упит! — передразнила она сквозь слезы. — Он купит, вы слышали? — призывала она невидимых свидетелей. — Он не может на сок для девушки наскрести… Гад! — глаза ее внезапно стали сухими. — Лучше бы ты сам себя сжег! И любовник ты никчемный, так и знай. Не хотела тебе говорить, но вот получи. Ты самый ничтожный из всех!
— Ага! Так теперь заговорили! Из всех, значит… Всю свою подноготную… — Родионов запнулся, подбежал к дивану и пнул его ногой. — А не ты ли вот тут, на этой самой постели, говорила мне совсем, совсем другие слова! Кто мне спину расцарапал, кошка драная! — он вскочил на диван, засновал по его пружинящей шаткой поверхности. — Кто все это говорил? Кто?
— Да. Я говорила. — ядовито усмехнулась Ольга и уперла руки в бока. — Но знай же, что это просто правила хорошего тона. Которым ты, между прочим, не обучен со своего поганого детства…
— Не смей касаться моего детства! — крикнул Павел. — Вот ты кто, оказывается! Вся открылась, со всеми своими потрохами. Мещанка! Какое-то ничтожное, жалкое платьишко, и вот вся ты наизнанку. Мелкая двуличная душонка…
