Максим Чертанов - Правда
Около полуночи — как уговаривались — он был уже на Мойке. У железных ворот юсуповского дворца топталась темная фигура, в которой он без всякого удивления узнал британского шпиона-литератора: все эти дни бестолковый англичанин всюду таскался за заговорщиками по пятам, полагая, что очень убедительно играет русского забулдыгу-пьянчужку. Дзержинский задержался, насмешливо любуясь тем, как бедняга разведчик, непривычный к русским морозам, припрыгивает и бьет в ладоши, потом спокойно прошел мимо. Он уже совершенно овладел собой. Автомобиль Пуришкевича стоял во дворе — значит, все в сборе...
Поднявшись в кабинет Юсупова, он застал всю компанию, которая к тому времени увеличилась еще на одного человека — доктора-садиста Павлова, знаменитого бесчеловечными опытами на собаках. Он был принят в дело за умение щупать пульс и доставать цианистый калий в неограниченных количествах. Дзержинский не противился этому из тех соображений, что большое число участников позволяло лучше скрыть его собственный вклад в дело.
— Vous voila! — сказал Юсупов. — Отлично выглядите, пан Станислав. Однако вы не пунктуальны. Мы вас уж пять минут как ждем.
— Я наблюдал за нашим шпионом, — ответил Дзержинский. Он вообще-то любил, чтоб его ждали, и старался нигде не появляться без пятиминутного опоздания.
— Как он там? — участливо осведомился Дмитрий Павлович.
— Мерзнет.
— Может, распорядиться, чтоб ему выслали чаю?
— Тогда уж лучше пригласить его прямо сюда, — сказал Пуришкевич. — Я давно предлагал вам, господа, втянуть его поглубже в наше дело.
— Why not? — меланхолично отозвался Юсупов.
— Как, князь? Вам уже не жаль, что Британия окажется замешанной в международный скандал?
— Жаль. Бедная Британия... Но Россию жаль больше... («Казань тебе жаль, Чингисхан крашеный, — насмешливо подумал Дзержинский, — эх, недорезал вас Иоанн Васильевич...») И потом, все равно каждый дворник в Петрограде знает, кто такой Моэм и зачем он сюда приехал.
— Нет, — сказал Дзержинский. — Я категорически возражаю. Это может погубить все дело. — В действительности ему просто хотелось, чтобы дурак англичанин хорошенько промерз и, быть может, скончался, подхватив инфлуэнцу.
Заговорщики нехотя согласились с его доводами. Все встали с кресел и, пройдя через тамбур, спустились по витой лестнице в подвал и не без удовольствия оглядели творение своих натруженных рук. Сводчатая комната выглядела соблазнительно и уютно. В большом камине, украшенном прелестными безделушками, ярко пылал огонь. Круглый чайный столик был уставлен аппетитной снедью. В задней половине комнаты размещались мягкие кресла и диван, на полу лежала громадная шкура белого медведя. На другом столике стояли бутылки с винами и несколько рюмок. Рюмки были темного, непрозрачного стекла, поскольку в них предполагалось заранее налить раствор яда. В общем, все было великолепно. Правда, картофельный запах не удалось вывести до конца, но это пустяк. Григорию могло почудиться в нем что-то родное.
— Марсала, мадера, херес, портвейн... Из ваших крымских виноградников, князь?
— Совершенно верно. Пользуясь случаем — позвольте пригласить вас всех ко мне в Крым, — сказал Юсупов. — Разумеется, если все завершится благополучно... — добавил он с бледной улыбкой.
— Непременно воспользуемся.
— Пан Станислав, приглашение распространяется и на вас.
— Благодарю. — Дзержинский чуть наклонил голову. Он в тот же миг решил, что, «когда все завершится благополучно» — правда, слова эти имели для него иной смысл, нежели для князя, — частенько будет отдыхать в юсуповском крымском дворце. (Впоследствии так и вышло.)
— Выпьемте чаю, господа. Время еще есть. — Все уселись за стол; Юсупов разлил чай по стаканам. — А вы почему не пьете, пан Станислав? Боитесь, что вода отравлена?
— Я на работе не ем, — сухо ответил Дзержинский. Он был зол на тезку за то, что тот угадал его опасения. Ведь от этих русских — особенно если они татары — можно всегда ожидать какой угодно пакости.
— Чувствуется профессионал, — уважительно произнес Пуришкевич. — Вам бы, пане, в правительстве работать...
— Я подумаю об этом, — кротко отвечал Дзержинский.
Когда безумное чаепитие завершилось, принялись наводить художественный беспорядок: надо было сделать вид, будто из-за стола только что вспорхнула целая стайка светских дам, гостивших у Ирины Юсуповой. На тарелочки накрошили пирожных, салфетки помяли и испачкали губной помадой. Приведя стол в должный вид, приступили к главному. Юсупов передал Дзержинскому цианистый калий (ядом желал заняться доктор Павлов, но Феликс Эдмундович пресек эти поползновения, ибо никому не доверял); надев перчатки, Дзержинский стал аккуратно резать пополам розовые птифурчики и наполнять их сердцевину смертоносной отравой. Остальные заговорщики, вытянув шеи, столпились вкруг него.
— Отойдите, господа. Не застите свет. Вы мне мешаете.
— А вдруг он захочет не розовое, а шоколадное? — жалобно спросил великий князь Дмитрий. — Может быть, положить во все?
— А я вам двадцать раз говорил, что яд вообще — глупость, — огрызнулся Дзержинский. — Он может и не подействовать. Этот человек в молодости каждый день выпивал по три литра самогону зараз, что ему ваш цианистый калий?
— Как?! Вы знавали его в молодости?
— Нет, разумеется. — Он чертыхнулся про себя: совсем потерял осторожность, так нельзя... «Неужто опять волнуюсь?» — Слыхал от людей.
— Вы не наливаете яд в вино?
— После. Выдохнется, — кратко отвечал Дзержинский.
Закончив заниматься пирожными, он снял перчатки. Доктор услужливо подхватил их и бросил в камин.
— Вы что делаете?! — Дзержинский схватился за голову. — Мало вам, что картошкой воняет? Это уж слишком! И вы хотите, чтоб объект поверил, будто здесь сидели дамы и распивали чай? Вот что, господа: или вы наконец начнете меня слушаться, или ищите себе другого assassin’а...
С проветриванием комнаты провозились битых полчаса. Наконец, когда воздух стал достаточно свеж, поднялись обратно в кабинет Юсупова, где все по дурацкому русскому обычаю присели «на дорожку», провожая молодого князя, которому предстояло ехать за Распутиным. Все молчали. Юсупов был бледней обычного. «Боится, сволочь, psya krev!» — с удовлетворением отметил Дзержинский.
— Ну, Феликс Феликсович, с Богом! — Пуришкевич встал, растроганно обнял Юсупова и перекрестил его.
— К чорту, — нервно огрызнулся Юсупов.
Две минуты спустя шум автомобиля дал знать, что Юсупов уехал. Другим оставалось только ждать. Великий князь Дмитрий сидел неподвижно, стиснув голову руками; доктор Павлов нервно дымил сигарой; Пуришкевич метался по кабинету, как обезьяна в клетке.
— Что вы бегаете туда-сюда? — поморщился Дзержинский. — Сядьте. А вы, доктор, потушите сигару. — Сам он курил тонкую, длинную, душистую дамскую папироску. — Распутин должен думать, что в доме нет мужчин...
— Кроме хозяина.
— Я и говорю: что в доме нет мужчин, — не удержался от колкости Дзержинский.
— Я все-таки не понимаю, — сказал доктор, послушно выбросив сигару — угроза главного исполнителя выйти из дела теперь, когда решительный миг близился, возымела действие. — Неужели Распутин поверит, что князь собирается подложить ему свою жену-красавицу?
— Выбирайте выражения, доктор, — укоризненно сказал Пуришкевич. — Мне это тоже кажется несколько странным, — сознался он, — но, наверное, князю лучше знать: ведь он довольно близко общался с Распутиным.
— Насколько близко? — спросил любознательный медик.
— Все это вздор... — пробормотал Дмитрий, не поднимая головы.
— Все объясняется очень просто, — сказал Дзержинский. — Распутин не дурак и отлично понимает, что князю по большому счету наплевать на честь супруги.
— Я бы попросил не оскорблять хозяина дома, — с думской важностью сказал Пуришкевич, — тем более в его отсутствие...
«На убийство собрался, а сам мораль читает, — с усмешкой подумал Дзержинский, — как это по-русски! Тоже Раскольников! Нация совестливых убийц-неумех! Однако что, если мы все, включая самого Юсупова, ошибаемся в наших предположениях и красавица Ирина интересует Распутина не более, чем прошлогодний снег?! Впрочем, не все ли равно — жить Гришке осталось около получаса...» Не надеясь слишком на яд, он спрятал в складках костюма небольшой дамасский кинжал и дамский револьверчик. По уговору стрелять воспрещалось, ибо рядом со дворцом был полицейский участок, где могли услыхать шум; но Дзержинский, в отличие от неопытных товарищей, знал, что шума можно избежать, если стрелять через сырую картофелину, которую он предусмотрительно припас, когда освобождали подвал.
Доктор кинулся к граммофону, и через несколько секунд раздался звук американского марша «Янки-дудль», от которого у Дзержинского, ненавидевшего американцев почти так же сильно, как русских, начиналась мигрень и колики в животе. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Послышались быстрые шаги. Голос Распутина произнес громко: «Куда, Маленький?»
