Пилип Липень - Ограбление по-беларуски
Увядшие сорняки, веточки и сухие листья с яблонь они собирали граблями во дворе и зажигали костёр. Алеся считала, что зола очень полезна для овощей. Она предоставляла Лявону развести огонь, но при всём старании это получалось у него не всегда. Спички гасли, газеты не хотели гореть. Тогда она приходила на помощь, склонялась рядом, и за минуту из клочка бумаги поднимался уверенный огонь.
Она относилась к костру прагматично, в силу привычки. Если горело хорошо, то она равнодушно уходила и занималась другими делами. Лявон же оставался сидеть рядом, вид огня завораживал и затягивал его. Ветер сносил в его сторону горький дым, но Лявон не менял места, а только утирал слёзы и жмурился, ожидая смены направления. Иногда Алеся подходила, опускалась на корточки рядом, и от её близости он начинал утрачивать телесность, превращаясь в дым костра, лёгкий, полупрозрачный.
Но чаще она звала его помочь чем-нибудь по хозяйству: прибить болтающуюся доску в заборе, отпилить высохший яблоневый сук, передвинуть тяжёлую бочку с дождевой водой. Молоток непременно попадал по пальцу, тупая ножовка почти не пилила и оставляла на ладонях мозоли, но Лявону всё было в радость. Краем глаз он видел, как она проходит рядом, и от этого в руках вдруг появлялись силы и умение. А когда все дела были сделаны, они оставляли костёр мирно дотлевать и шли в дом.
В доме у Алеси было тихо и прохладно. Она усаживала Лявона на диван в зале и шла за рукоделием. Напротив дивана, между двумя окнами, стоял тёмный книжный шкаф, а на стене мерно тикали деревянные часы. На полу – тонкие тканые половики с растительными узорами, на окнах – кружевные занавески. Она входила и садилась рядом, а следом вбегал Фауст, улыбался, вилял толстым хвостом и устраивался в ногах у Лявона.
– Зачем тебе занавески? Они же мешают смотреть? И свет закрывают.
– Как зачем? – она укоризненно взглянула, – Чтобы снаружи не было видно!
– А вечером? Когда горит свет, сквозь занавески всё видно.
– А вечером надо задёргивать шторы. Ты как будто с дуба упал! Тебе нравятся голые окна? Или мои занавески некрасивые?
Лявон торопливо заверял её, что занавески изысканы, а она смеялась над его горячностью и нагибалась над шитьём. Обычно это была рубашка, у которой требовалось подложить истрёпанные рукава, или прохудившиеся зимние носки. С собой она приносила большую плоскую шкатулку с разноцветными нитками, наборами иголок, пуговицами, крючками и прочей мелочью. Она склоняла голову, и чёрная прядь падала ей на лицо. Быстрым и точным жестом она заправляла её за ухо, но та скоро падала опять. Тогда она закидывала голову назад, собирала волосы двумя руками в пучок и перетягивала их красной бархатной резинкой. Замирая, он смотрел на её нежную шею, на божественно правильный профиль. В такие моменты по его спине пробегала волна мурашек, а по жилам тёкли струи жаркого мёда.
Однажды, когда она стояла у зеркала, Лявон подошёл к ней сзади, очень близко, и прерывающимся голосом сказал, глядя в глаза её отражению – я люблю тебя. Алеся не удивилась, как будто ожидала этих слов.
– Лучше не нужно. Я плохая, – сказала она, опустив руки.
– Почему ты плохая? – спросил он облегчённо, радуясь даже таким словам, ведь они значили не отказ, а принятие.
Она стала объяснять, и он внимательно слушал, но не улавливал сути. Всё, что ему удалось понять из её эмоциональной речи – это частая смена настроений и неуживчивый характер. И то, и другое показалось ему смешным, пустячным. Он не знал, что ответить, и счастливо улыбался. Она посмотрела на него и замолчала. Засмеялась.
Потом они, как ни в чём не бывало, пили чай с вареньем. Лявон расчихался, и Алеся, по-особенному блестя глазами, вынесла из своей комнаты два больших носовых платка, на каждом из которых была вышита маленькая синяя буква Л. Ему стало жалко сморкаться в такие платки, но она сердито заставила его, сказав, что иначе срежет буквы.
– Вы с Рыгором какие-то странные! Постоянно простужены. Так нельзя! Вам обоим надо вылечиться, иначе могут быть осложнения.
Он попытался отшутиться, но Алеся прервала его и заметила, что у неё медицинское образование, и она знает лучше. Она отправила его домой и строго сказала, чтобы он возвращался только здоровым. Лявон вышел в полутёмную прихожую, надел туфли, завязал шнурки, распрямился – и тут она обняла его за шею и поцеловала. В губы; коротко, но крепко. Он не удивился, как будто ожидал этого поцелуя.
Лявон боялся выздоравливать. Мысль о том, что в теперешней его жизни может что-то измениться, всерьёз пугала его. Он просил Рыгора сильнее смачивать ночные простыни, а для усугубления эффекта придумал стоять босиком на прохладном полу во время обёртываний. В одну из ночей, отстояв босиком полчаса и колотясь от холода, Лявон спросил у Рыгора:
– Ты совсем не помнишь свою жену?
– Совсем. Что за дурацкий вопрос? Как можно помнить то, чего не было? – грубо ответил Рыгор. Во время процедур у него всегда портилось настроение.
Чувствуя смутную неприязнь к Лявону, Рыгор завернулся в простыню поплотнее и стал сочинять язвительный анекдот на тему первой любви. Через пять минут он уже остыл и хотел заговорить с другом, но тот уже лёг и умудрился заснуть.
Глава 3. Как Рыгор защитил честь автослесаря
Глава 3. Как Рыгор защитил честь автослесаря
Алеся не очень нравилась Рыгору. На его вкус, ей не хватало цельности: то холодная серьёзность, то огонь в глазах и возбуждённый смех; то стремление к уединённости, то болезненная тяга к общению и компании. Ему не очень нравилось и её лицо, с выпуклым лбом и тонкими губами, а узкобёдрая фигура даже смешила – как на ней держалась юбка, было неясно. Другое дело – тётя Ганя. Он часто засматривался на неё сзади, особенно когда та одевалась «по-ковбойски»: клетчатая рубашка с засученными рукавами и старенькие выцветшие джинсы, удачно скрадывавшие недостатки и подчёркивающие достоинства. Но вот тётя Ганя оборачивалась, и робкие иллюзии развеивались – её лицо было непоправимо пожилым, а в добром и ласковом взгляде напрочь отсутствовали женственность и зов к новой жизни. К тому же она всё-таки была матерью его друга, и этот формальный факт мешал окончательно.
Рыгор старался отвлечь себя, и в этом ему больше всего помогало пение. Но много петь не получалось – начинало сухо щекотать в горле, и, если он вовремя не замолкал, приходил кашель и подолгу мучил его. Заметив это, тётя Ганя ограничила их домашние концерты: теперь разрешалось петь только после обеда и немножко перед сном. Поэтому сразу после завтрака Рыгор начинал ждать обеда, а после обеденных песен маялся, думая об ужине. Он скучал, пил много пива и курил «Балканскую звезду», единственные сигареты в здешнем магазине.
День, когда у тёти Гани заело замок на сарае, где она хранила грабли и тяпку, стал для Рыгора праздником. Он вызвался починить замок, а когда дверь была открыта, глаза его загорелись созидательным огнём: в полутьме, на соломе, стояли, лежали и тускло блестели старые велосипеды. Смеясь от предвкушения, он спросил:
– Зачем вам замок, тёть Ганя? За тяпку опасаетесь?
– Да это у отца порядок такой, чтоб всё закрыто было, – смущённо смеялась в ответ тётя Ганя, – Он здесь инструмент хранит, запчасти всякие. А сейчас всё с собой забрал, к бабушке Марысе. Крышу перебирают там с Миколкой.
Желание Рыгора «поковыряться в старом железе» порадовало тётю Ганю – по её мнению, настоящий мужчина должен иметь руки и питать страсть к труду вообще и к технике в частности. C того дня сарай больше не закрывался на замок, а Рыгор возился там с утра до ночи. Протянув от ближайшего столба кабель, он повесил в сарае электрическую лампочку, рассортировал по углам хлам и рухлядь, начисто подмёл полы жёстким веником и поднял на ноги старый искалеченный стол. Теперь сарай напоминал ему родной гараж, по которому он уже основательно соскучился.
Работа над велосипедом для Лявона заняла несколько дней, во время которых Рыгор жил такой полноценной, насыщенной жизнью, что даже опаздывал к ужину. Когда велосипед был собран, он ещё какое-то время, по инерции, провёл в упоении и эйфории, но вскоре скука сгустилась опять. Собрать второй велосипед оказалось невозможно из-за нехватки исправных деталей: рамы и педали были погнуты, колёса – разных размеров, рули насквозь проржавели.
– Тёть Ганя, у вас в Кленовице машины есть? – спросил он однажды.
– Не у всех, конечно, не столица, но есть у многих, – рукой в толстой резиновой перчатке она размешивала в тазике удобрения для помидоров, – Подлей-ка ещё водички, Рыгорушка, а то слишком густо… Отец тоже мечтал машину купить, но как-то не вышло, то да сё. Да и куда нам ездить на ней?
Тётя Ганя рассказала, что вот например у Алесиного отца есть машина, «Жигули». Не новая уже, но он о ней так заботится, что та никогда не ломается. Рыгор аккуратной струйкой подливал воду, синеватые кристаллики растворялись. Этим же вечером Алеся ужинала у них, и Рыгор завёл разговор о машине. Алеся подтвердила слова тёти Гани о «Жигулях», о любви к ней своего отца, и упомянула о большом кирпичном гараже, полном всевозможных инструментов и приспособлений. Рыгор от возбуждения даже привстал на стуле, но заметив взгляд Лявона, полный холодной ярости, не решился напроситься в гости к Алесе.
