Иосиф - Эшелон
Я не мог все время посвятить работе над книгой — слишком много было других обязанностей. Работал урывками — делал «большие выходы» обычно дня на 3–4. Запомнилось, как в начале июня (самое любимое мое время года) я забрался на дачу брата в Вельяминово с целью написать молекулярно-биологическую, очень трудную для меня главу. Погода сыграла со мной злую шутку. Температура упала почти до нуля, изредка пел снежок, а чаще — ледяной дождь с ветром. Я забрался на кухню — единственное отапливавшееся помещение на даче, и, законопатившись там, героически пытался писать. От холода сводило руки, а писать надо было вдохновенно — иначе это было бы все напрасной затеей. Четыре для терпел эту пытку — кое-как написал главу (потом все пришлось переделать) и убежал с дачи.
Наконец, труд был закончен — где-то в самом начале августа. Оставались мелочи: название книги и оформление суперобложки. Последний вопрос решился быстро. В кабинете Келдыша на Миусах (там, где проходили все наши космические бдения) висела картина малоизвестного художника Соколова, изображавшая некий фантастический космический пейзаж. Мне она всегда нравилась, а главное — напоминала о месте, где была «заявлена» книга. Из этой картины действительно получилась прекрасная суперобложка» А вот с названием книги пришлось изрядно помучиться. Выбрал в конце концов, простое название «Вселенная, Жизнь, Разум». Может быть где-то в подкорке мозга осело название жутко ученой книги Вейля «Пространство, время, материя». Но это я потом уже доискался. А тогда я просто вздохнул с облегчением.
Были еще проблемы. Надо было оснастить главы книги стихотворными эпиграфами. К общеастрономической главе хороший эпиграф дал мне знакомый литературный критик Бен Сарнов («И страшным, страшным креном к другим каким-нибудь неведомым Вселенным повернут Млечный путь» — это из Пастернака). Сложнее получилось с эпиграфом к футурологической главе, где я предавался мечтам в духе модернизированного Циолковского. Незадолго до этого я получил письмо от своего ныне покойного старого друга, товарища по Дальневосточному университету С. Д. Соловьева. Между прочим, в этом письме были такие строки: «…На днях перечитал новые стихи Асеева. К старости он стал писать лучше. Вот почитай слегка подправленные мною строфы:
А любопытно, черт возьми,
что будет после нас с людьми —
ведь вот ведь дело в чем!
Какие платья будут шить?
Кому в ладоши будут бить?
К каким планетам плыть?…
Но ведь это и есть тот самый эпиграф, который мне так нужен! И только в корректуре я вспомнил приписку Соловьева насчет «слегка подправленных строф». Значит, эти понравившиеся мне строчки — не подлинный Асеев? Может получиться скандал! Тем более, как я узнал, у маститого поэта был довольно скандальный характер. С большим трудом нашел книжку Асеева, где напечатаны эти строки. Худшие мои подозрения оправдались: у Асеева после «Кому в ладоши будут бить?» стояло звукоподражание «тим-там, тим-там, тим-там!» А ведь весь смысл был для меня в соловьевской строчке «К каким планетам плыть?» Пришлось выбросить эту концовку и обрубить строки на «ладошках», в которые «будут бить» наши потомки. По зато в следующих изданиях, уже после смерти Асеева, я концовку Соловьева восстановил… Да простят меня ревнители неприкосновенности поэтического замысла и священности авторского права. Но чем я хуже всякого рода режиссеров и инсценировщиков, бессовестно кромсающих авторский текст и замысел классиков?
Мой расчет оказался точным. Холодным декабрьским деньком 1962 года я вместе с моей сотрудницей Надей Слепцовой получил в издательстве свои 25 авторских экземпляров и испытал редкое ощущение счастья. Книга вышла, фактически минуя Главлит. Шум поднялся довольно большой. Прямо-таки визжал от негодования Опарин. Я ему послал очень вежливое письмо — оно вернулось в конверте, будучи разорванным на мелкие части! А еще говорят, что нынешней науке не хватает страстности! А в общем, ничего страшного не случилось. Книга разошлась за несколько часов, хотя тираж был не малый — 50 000 экземпляров! Она выдержала 5 изданий и переводилась на многие иностранные языки. Я особенно горжусь, что книга вышла в издании для слепых — шрифтом Брайля! Четыре толстенных тома, сделанные на бумаге, похожей на картон, производят странное впечатление. Любопытна история американского перевода, который взялся реализовать тогда молодой и малоизвестный, а ныне очень знаменитый планетовед Карл Саган, работающий в Корнельском университете. По образованию он биолог, поэтому я попросил его в американском издании сделать, по его желанию, добавления, ибо, как я уже писал, биология — не моя стихия. Саган понял мою просьбу весьма «расширительно», и по прошествии довольно долгого времени, уже в 1966 году я получил роскошно изданный толстенный том, озаглавленный «Intelligent Life in the Universe». Объем моей книги удвоился, зато на обложке были золотом вытеснены имена двух авторов: Шкловский и Саган. Надо сказать, что некую честность Карлуша все-таки проявил: он оставил неизменным мой текст, выделив свой особыми звездочками. Часто это приводило к смешным недоразумениям. Например, я пишу: «… согласно философии диалектического материализма…» И сразу же после этого абзаца отмеченный звездочками текст Сагана: «Однако, позитивистская философия Канта учит…» Совсем как в гофмановских «записках Кота Мура»! Я скоро понял, какую неоценимую услугу оказал мне американский «соавтор», выделив свой текст звездочками. Иначе ни за что бы мне не отмыться от наших очень бдительных «освобожденных читателей»… В Америке и вообще на Западе «книга двух авторов» имела шумный успех, вышло даже массовое издание в мягкой обложке. Когда я в самом начале 1967 г. впервые оказался в Нью-Йорке, я, подобно всякому нормальному советскому человеку, оказавшемуся за рубежом, превратился в скрягу, экономящего каждый цент. Станете тут скрягой на наших советских нищенских командировочных! И тут я заметил, что мои американские коллеги с крайним недоумением наблюдают, как на каждом шагу я отказываю себе в самом необходимом, даже в кружке пива. Наконец, один из них не выдержал и прямо сказал мне: «Простите, мы с большим удивлением наблюдаем Ваше странное поведение. Ведь Вы же очень богатый человек!» «То есть как — богатый?» — удивился я. «Как же, Ваша с Саганом книжка вышла в мягкой обложке. Это же много десятков тысяч долларов!» Увы, мы тогда еще не подписали конвенцию по охране авторских прав… Саган с чисто американской деловитостью сделал хорошую рекламу «советско-американской книге». Она послужила для него трамплином стремительной «науч-поп» карьеры, апофеозом которой был его недавний 13-ти серийный «космический» фильм. Сейчас он миллионер и очень прогрессивен — активно борется против угрозы ядерного пожара и в этом плане собирается снять какой-то острый фильм. В спектре деятелей по проблеме Внеземных цивилизаций Саган стоит на крайнем розово-оптимистическом фланге. Никаких претензий к этому деловому, веселому и вполне симпатичному американцу я не имею: по моей просьбе он здорово помог моему брату во время его болезни в Париже.
Выход в свет моей книги взбудоражил умы отечественных молодых астрономов. Особенно энергично и творчески самостоятельно работал Коля Кардашов. Его стиль — безудержный оптимизм с элементами фанатизма. Этот стиль я довольно ядовито (и думаю — верно) окрестил как «подростковый оптимизм». Он, в частности, характеризуется верой в неограниченный прогресс человеческого общества и гипертрофией радиотехнического аспекта проблемы. Одновременно игнорируется гуманитарный аспект проблемы, что, по-моему, недопустимо. Да и биологический аспект, по существу, игнорируется. Короче говоря, я с самого начала был глубоко убежден, что проблема Внеземных цивилизаций, по существу, по-настоящему (а не на словах, как это часто у нас бывает) — комплексная.
Приблизительно в это время Коля опубликовал работу, в которой содержалась его знаменитая классификация космических цивилизаций по уровню технологического развития, характеризуемого величиной перерабатываемых энергетических ресурсов. Высшая форма цивилизации — использование ресурсов всей звездной системы, прообразованной силой разума. Это — цивилизация Ш типа. Очень скоро был найден на небе подходящий «кандидат» на такую суnepцивилизацию. Это был явно внегалактический источник радиоизлучения СТА-102, у которого сотрудник моего отдела Гена Шоломицкий обнаружил переменность. Шум поднялся большой. Никогда не забуду пресс-конференцию в ГАИШе, посвященную столь выдающемуся открытию. Весь двор института был забит роскошными заграничными машинами: прибыло сотни полторы аккредитованных в Москве ведущих корреспондентов. Я представлял консервативно-скептическое начало. Шоломицкий был крайне сдержан. Директор института Дмитрий Яковлевич Мартынов («Дямка») купался славой в лучах прожекторов съемочных групп. Очень скоро, впрочем, стало ясно, что СТА-102 — обыкновенный квазар с довольно большим (хотя и не рекордным) красным смещением.
