Леонид Сергеев - До встречи на небесах
— Снегирев сказал, что не знает такого.
Вот так обстояли дела, так у меня сразу выбили почву из-под ног. Кто-то нормальный, кто-то ненормальный, но этот трюк Снегирева выглядел гнусновато — да что там! — он оказался редкостным гадом, просто плюнул мне в душу. Естественно, он не увидел во мне потенциального конкурента — еще чего! Какой там конкурент! Он уже известный, а я всего лишь бумагомаратель. Просто на кой черт ему кому-то покровительствовать, за кого-то ручаться, брать на себя ответственность, но какого хрена послал меня в издательство? Спьяна, что ли? При встрече он, хитрюга, жалко юлил, выкручивался, изображал почетное отступление: ссылался на «затмение», «разыгравшуюся шизуху», «напился с Глоцером» (мерзкий тип из радиокомитета), молол еще что-то, но понятно, чем многословней ложь, тем меньше в нее веришь. В конце концов он бросился к столу, на каком-то листке написал хорошие слова о моих очерках, «завтра отнесу», — сказал (и, вроде, действительно отнес), но трещина между нами долго не затягивалась.
Снегирев выпивал со всеми подряд (в их районе его знала каждая собака). У него на кухне можно было встретить профессора и водопроводчика, актера и нищего — и эта кутерьма не затихала, один персонаж сменял другого, соседи называли его квартиру «проходной двор». По словам Снегирева, он был знаком со всеми знаменитостями и даже с «ворами в законе». Только что не говорил, что дружит с Папой Римским. А на стенах его комнаты висели фотографии: он с патриархом, с Паустовским, Маршаком, Чуковским… И снимки: он на верблюде, на олене, у собачьей упряжки, у чума, у костра…
Снегиреву давали командировки в Туву, на Командорские острова, Камчатку; он много знал о таежных рыбаках и охотниках, и для нас был вторым Пржевальским. Всех, кто напрашивался к нему в спутники, он безжалостно отвергал.
— Тайга это вам не Подмосковье. Вас там мошка сожрет… Таежные реки порожистые, чуть оступился, все — отдал Богу душу… Вон Коваль все липнет ко мне, навязывается. Говорит «возьмем направление от Михалкова, закажем вертолет, наймем катер». Хочет поехать, как начальник. Не понимает, осел, что там начальство не любят. С ним говорить никто не станет… Пусть лучше сидит в своем Переделкино и не рыпается. Тоже мне кореш!..
В самом деле, Коваль частенько выпендривался, катал в командировки с шиком, но и Снегирев кривил душой — будучи в Игарке, остановился не в стойбище, а в гостинице, в одном из двух «люксов».
В быту я не раз замечал — Снегирев «не может вбить и гвоздя». Как-то приехал к нему на своем драндулете «Москвиче», который заводился только когда его разгоняли (я всегда ставил машину на возвышении, чтобы легче было толкать). После разговора о том о сем, мы решили сгонять в мастерские художников.
— Давай разгоним, — сказал я Снегиреву, когда мы вышли из дома, — я на ходу вскочу и заведу. Налегай со всех сил и быстрей перебирай копытами!
Открыв дверь, я налег на машину, но она еле сдвинулась.
— Толкай сильней! — крикнул Снегиреву, но «Москвич» с трудом протащился пару метров.
«Что за чертовщина? — думаю. — Под горку вдвоем не можем разогнать!». Обернулся, а тюфяк Снегирев стоит полуобернувшись к моей драгоценной колымаге, стоит в балетной позе: пятки вместе, носки врозь, и упирается в багажник двумя пальчиками. Такой ключевой момент. И это таежный волк! Я крепко выругался и сразу вспомнил, что и раньше замечал полную неумелость, нерукастость своего друга. Он имел широкие плечи и часто бахвалился, что в юности занимался боксом, но внешне выглядел совершенно неспортивно, как-то квадратно; он не ходил, а двигался рывками, как заводной истукан, на нем даже одежда висела мешковато, словно под ней не мышцы, а деревянный каркас.
А позднее профессор Лебедев, с которым Снегирев был в Туве, сказал нам с художником Лосиным:
— Генка ни на что не способен. Абсолютно беспомощен в тайге. Я с ним намаялся. Больше ни за что не поеду. (Позднее я читал воспоминания летчика, который летал с Хемингуэем над Испанией и называл его не иначе, как «фанерным героем»).
Несмотря на это безрадостное известие, Снегирев несомненно, как никто, знал животных (не зря общался с таежниками), его захватывающие истории мы слушали разинув рот, но в этих историях было немало выдумки.
Вслед за редакторшами и некоторые литераторы осторожно называли Снегирева гением, а его прозаические миниатюры чем-то вроде бриллиантов, в которых автор экономно расходует художественные средства. К чести моего друга надо признать — подобные слова он решительно отметал.
— Какой на х… гений! — морщился. — Гениев сейчас нет, и долго не будет… А то, что Паустовский обо мне написал в предисловии… это я сам написал… Был у него в Тарусе, мы распили бутылку, он сказал: «Пиши сам». Я и написал, а он подписался.
Гением Снегирева называли особо душевные, но не слишком сведущие в литературе люди. Некоторые знатоки, вроде поэта Мазнина, считали, что его работы — обычные зарисовки природы, наблюдения натуралиста, где полно информации, но начисто отсутствуют образы; что Снегирев подражает Пришвину и Бианки, только у первого — философия, а у второго — сюжет, у Снегирева ни того, ни другого не найти; что язык его слишком убогий, как у неандертальца — из двухсот пятидесяти тысяч слов словаря Даля Снегирев обходится двумя сотнями, и те выдает, как азбуку Морзе.
— Русский язык богат красками и только идиот использует короткие фразы без прилагательных, наречий, — говорил Мешков, тоже умудренный в вопросах литературы. — Чего бояться длинных предложений, надо только умело ими пользоваться.
— Через два десятка лет Снегирева никто читать не будет, — заявлял Мазнин.
— Снегиреву тексты отделывают редакторши, — говорил всезнающий А. Барков, — иначе они выглядели бы бледно.
В защиту Снегирева скажу: несмотря на бедный арсенал слов, детали в его коротких рассказах все-таки вырисовывают четкое изображение, достоверность; он безусловно самородок — мастерски, вроде бы с небольшим усилием, малыми средствами создает немалую экспозицию. Не знаю, как у него, черта, это получается, но в его прозе чувствуется пространство (прямо по Гоголю — «за словами открывается пространство»). Другое дело — где нравственность? Что за культ охотников? И как он, молодчик, не заметил варварское истребление тайги и зверья?! Творческий человек не может спокойно смотреть на то, что происходит с его страной, не заявлять о своей позиции — мы все в ответе за то, что творится вокруг нас.
Одно время в «Детгизе» перестали издавать многих прозаиков нашего поколения (как бы случайно — всех русских по происхождению). Издавали только Кушака, Яхнина, Коваля. У некоторых писателей в том издательстве вообще не вышло ни одной книжки, в частности у Цыферова и А. Иванова. А выбора не было; в «Детском мире» издавали только дошкольную литературу, а в «Советской России» — юношескую. Пишущие для подростков оказались в трудном положении. В конце концов они подписали письмо (составил Мазнин) в Комитет по печати с жалобой на редакторов Кантора, Арона, Либет. Мы со Снегиревым тоже поставили подписи; Снегирев хотел «вставить клизму власти», я в основном руководствовался обидой за Цыферова. Когда начался скандал, Коваль (нет, чтобы хотя бы промолчать) нахраписто отчеканил нам:
— Я не дам Карла и Лелю в обиду. Я буду с вами бороться (со своими товарищами! — ну не подлец?!)
Снегирев поступил не лучше. Он увертливо выдал в издательстве двойную ложь:
— Я был пьян. Не помню, что подписывал.
Но, как Мазнин узнал позднее, он, негодяй, вспомнил всех, кто подписывал(!) — приложил нас мордой об стол. Такая у него была подвижная мораль, такие он совершал перебежки, виражи. После того случая у него сразу вышло подарочное издание, а нам, подписантам бунтарям, все вышло боком — нас еще лет десять не печатали.
До пенсии Снегирев выпивал прилично. Бывало встречу его в ЦДЛ, он сразу:
— Как думаешь, сколько во мне сидит?
— Стакан.
— Балда! Пол-литра не хочешь?! (он явно преувеличивал).
— Ну уж, — хмыкал я. — Ты свалился бы. А так идешь как по струнке и взгляд осмысленный.
— Не веришь? Иди спроси у… (он называл какой-нибудь талантище, с которым поддавал). — Мы ж немного попели (это он-то, которому медведь на ухо наступил!). Знающие люди говорят что? Почему на Руси выпивая, поют? Чтоб хмель выходил вместе с песней, понял?! (Присказку «знающие люди» он употреблял, как шаманское заклинание).
В последнее посещение ЦДЛ (незадолго до «реформ») Снегирев наклюкался вдребадан — так, что опрокинул стол, за которым мы сидели с молодыми литераторами. Он, старый зануда, и до этого печального момента вел себя безобразно: орал, пулял матом, всех одергивал — портил нам вечер, но, тем не менее, молодые люди взирали на «классика» с благоговением. Ну, а после того, как он рухнул на стол и вместе с бутылками и закуской полетел на пол, мы, старики, начали его отчитывать:
