Филип Рот - Она была такая хорошая
К воскресному вечеру Люси так изнурена молитвами, что едва может говорить. Остальные девочки тараторят на ступеньках храма святой Марии, поджидая, когда за ними придут и заберут домой. В кармане Люси сжимает черную накидку, подаренную ей сестрой Анджеликой.
«Терпение. Вера. Страдание. Вот путь Терезы, запомни, Люси…» — сказала сестра Анджелика. «Я понимаю. Я запомню…» — сказала Люси. «Чтобы разрушать, не нужно терпения», — продолжает сестра Анджелика. «Понимаю, понимаю», — сказала Люси. «Разрушать может всякий. Даже последний бродяга». — «Понимаю…» — «Чтобы спастись…» — «Да, да. Спасибо вам, сестра…»
— Эй, Люси Нельсон! — Отец машет ей рукой из машины. Вокруг открываются и захлопываются дверцы, раздаются гудки, девочки с криком разбегаются по машинам. И такие все гордые, такие счастливые! Такие оживленные! Поздний воскресный вечер, холодное, чистое, сверкающее небо, и девочки в теплых машинах разъезжаются по теплым домам, к теплым ваннам, теплому молоку, теплым постелям. «Пожалуйста, пожалуйста!» — в последний раз молит она. И вместе со всеми, как все, бросается к дверце, распахнутой отцом.
В лучах фар возникает черная фигура отца Дамроша, регулирующего движение.
— До свидания, Люси.
— До свидания, до свидания.
Приветствуя священника, отец поднимает кепку. Священник машет в ответ.
— Доброй ночи.
Люси захлопывает дверцу.
— Пока! — кричит она отцу Дамрошу, и машина срывается с места.
— Поздравляю с возвращением в цивилизацию, — говорит отец.
«Господи, прости его, грешного! Сделай его хорошим! О Иисусе, ведь он только сбился с пути истинного. Направь его!»
— И вовсе не смешно, — говорит она вслух.
— Ну, знаешь ли, я не умею шутить с ходу. — Молчание. — Ну, как провели времечко — возродились душой?
— Перестань.
Они едут молча.
— Надеюсь, ты не простудилась. У тебя голос какой-то простуженный.
— О нас заботились, отец. Это ведь монастырь. Там очень тепло и очень красиво. Так что не беспокойся.
Она не желает ссориться. «О Иисусе, я не хочу быть вредной. Удержи меня!»
— Папа, пойдем со мной в следующее воскресенье.
— Куда, Гуся?
— К мессе. Ну пойдем. Пожалуйста.
Он не может сдержать улыбки.
— Не смейся надо мной, — кричит она. — Это серьезно.
— Ну, Люси, я ведь такой старозаветный лютеранин…
— Но ты ведь не ходишь в свою церковь.
— Ходил мальчишкой. В твоем возрасте ходил.
— Папа, ты не подозреваешь, каким духом ты одержим!
Он отрывает глаза от дороги.
— Кто же это сказал, Гуся? Твой дружок священник?
— Иисус!
— Ну, — говорит он, пожимая плечами, — конечно, никто про себя не знает всего… — И опять улыбается.
— Ведь завтра… Не шути со мной! Не дразнись!.. Завтра ты будешь опять не в себе. Сам знаешь.
— Ну, это не твоя забота.
— Ты опять напьешься.
— Попридержи-ка язык, барышня…
— Но ты не хочешь спастись! Ты отворачиваешься от искупления!
— Ну, хватит, ты, может быть, и очень важная особа в этой церкви, но, знаешь ли, не для меня.
— Ты грешник!
— Хватит, — повторяет он, — слышишь? Хватит! — и сворачивает на дорожку перед домом. — Знаешь, что я тебе скажу? Коли ты вот так себя ведешь после монастыря, тогда, наверное, нам придется крепко подумать, прежде чем пускать тебя туда, несмотря на то, что у нас свобода вероисповедания.
— Но если ты не исправишься, я постригусь в монахини. Клянусь тебе!
— Ах вот как?
— Да!
— Ну, во-первых, я что-то не слышал, чтобы в монахини брали школьниц…
— Как только мне исполнится восемнадцать, я смогу делать все, что угодно! По закону!
— Если в восемнадцать лет, дружок, ты все еще будешь наряжаться, как на святки, ходить с постной физиономией и прятаться от мира, как делают все монахини, насколько мне известно…
Ничего тебе не известно! Сестра Анджелика не прячется от мира. Да и все остальные сестры. Я пойду в монахини, и ничего меня не остановит.
Он вытаскивает ключ от зажигания.
— Ну, должен сказать, они время даром не теряли, сделали из тебя убежденную католичку. За этот месяц они тебе преподали весь курс премудрости, не так ли? Раз ты обрела веру, ты считаешь, что весь мир должен последовать твоему примеру, так ты понимаешь религиозную свободу, на которую, по-твоему, имеешь право. Ну, знаете ли! — восклицает он и распахивает дверцу.
— Я стану монахиней. Клянусь.
— Ну, если уж тебе так хочется спрятаться от мира — валяй.
Она смотрит, как он пересекает лужайку и поднимается на веранду. Стряхивает снег с ботинок и входит в дом.
«Иисус! Святая Тереза! Кто-нибудь!»
Проходят зимние месяцы. Один. Другой. Она обо всем рассказывает отцу Дамрошу. «Мир несовершенен», — отвечает тот. «Но почему?» — «Потому что мы слабы, испорчены. Потому что мы погрязли в грехах. Зло в природе человека». — «Любого? Всех и каждого?» — «Каждый творит зло». — «Ну, а как же вы, отец Дамрош? Ведь вы же не…» — «И я грешен. Конечно, грешен». В чем? Разве она вправе спросить? «Но когда люди перестанут грешить? Когда мир избавится от зла?» — «Когда вновь придет на землю господь». — «Но ведь к тому времени…» — «Что, Люси?» — «Ну, я говорю не только о себе, отец, не только я, но каждый ныне живущий… в общем, все мы умрем. Разве нет?» — «Это не настоящая жизнь, Люси. Это лишь преддверие истинной жизни». — «Я знаю отец, и не то чтобы я не верила…» Но она не в силах продолжать: слишком тесно она связана с этой здешней, теперешней жизнью. Сестра Анджелика права. В этом ее грех.
И воскресенье за воскресеньем она дважды в день выстаивает с Китти мессу. И молит: «Сделай его отцом!» — а потом бежит домой посмотреть, помогла ли молитва. Но воскресенье за воскресеньем повторяется одно и то же: баранья нога, бобы, печеный картофель, мятное желе, булочки, пирог, молоко. Никаких перемен. Никаких, никогда. Когда, когда же это случится? И как же это произойдет? Его дух вселится… Но в кого? И как?
И вот настал вечер пятницы. Она делает уроки за обеденным столом, мать, опустив ноги в ванночку с теплой водой, читает журнал. Дверь распахивается настежь. Он срывает штору, и карниз падает. Люси вскакивает, но мать сидит неподвижно. А он говорит такие ужасные, кошмарные вещи! Что делать? Она слишком связана со здешней, теперешней жизнью. Это лишь преддверие истинной жизни. «Зло в природе человека. Христос вновь придет на землю…» — думает Люси, а в это время отец выхватывает из-под ног матери ванночку и выплескивает ее на ковер. «Зло в природе человека. Христос вновь придет на землю…» Но она не в силах больше терпеть! Ведь этот человек калечит им жизнь. Ведь он мучает их всех. О Иисус, приди! Приди сейчас! Ты должен услышать! Святая Тереза! А потом она бросается к телефону: «Пришлите полицию! Да, прямо к нам домой». И через несколько минут они уже здесь. Только скажешь: «Пришлите полицию», — и они тут как тут. Да еще с револьверами. И она смотрит, как его уводят в то место, откуда он не сможет причинить им вреда.
Она набирала номер Бассартов, когда папа Уилл вошел в кухню.
— Люси, — сказал он, — голубушка, сейчас всего полчетвертого. Зачем ты встала? Что ты тут делаешь?
— Оставь меня в покое.
— Люси, нельзя же звонить людям…
— Я знаю, что делаю.
На другом конце провода ее свекор произнес:
— Алло?
— Ллойд, это Люси.
Уиллард присел за кухонный стол.
— Люси, — умолял он.
— Ллойд, ваш сын Рой похитил Эдварда и бросил меня. Он прячется у Сауэрби. Он отказывается возвратиться в Форт Кин. Он целиком под влиянием Джулиана, и мы должны немедленно что-то предпринять, чтобы его остановить. Они сплели целую сеть лжи и теперь собираются подавать в суд. Они хотят пойти к судье и заявить, будто я никудышная мать, а Рой — распрекрасный отец, и ваш сын хочет возбудить дело о разводе и добиваться, чтобы ребенка отдали ему. Они мне все это совершенно прямо объявили, и их необходимо остановить, пока они еще не успели ничего предпринять. Они начали восстанавливать Эдварда против меня. Это совершенно ясно, и, если не вмешаться, они так задурят голову беззащитному малышу всего трех с половиной лет от роду, что он предстанет перед судом и скажет, что ненавидит свою собственную мать. Но вы-то знаете, Ллойд, даже если они это и отрицают, вы-то знаете, что, если б не я, он бы никогда не появился на свет — другая избавилась бы от него, сдала бы в приют, подкинула чужим людям или пустила бродить по миру. А теперь они хотят доказать в суде, что моему ребенку лучше жить с отцом, чем со мной, тогда как это просто нелепо, немыслимо и невозможно. Так нельзя, и вы должны вмешаться, Ллойд. Немедленно. Вы — отец Роя…
Папа Уилл положил руку ей на спину.
— Оставь меня в покое! — сказала она. — Ллойд?
