Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
— Фредди, это ведь ты? — сказал голос из тьмы заднего сиденья.
— Да, Бланш. Что ты здесь делаешь?
Бланш включила тусклый свет, и Лэндон теперь мог ее видеть. Они сидела, подтянув под себя ноги, бледная и маленькая на фоне черного кожаного сиденья.
— Просто поехала прокатиться, Фредди. Я знаю, это звучит бессердечно, но ты, пожалуйста, не думай… Я ведь Джинни тоже люблю. А проводить субботние вечера дома — это выше моих сил. Что угодно, только не оставаться одной.
Лэндон ничего не ответил.
— Я тебе так сочувствую, Фредди, честное слово. Представляю, как ты нервничаешь. Я к такому уже привыкла и, наверное, хорошо тебя понимаю. С девочкой все нормально?
— Да. Все нормально. — Лэндон выпрямился, посмотрел на дракона — у того с электрического языка слетало пламя. — Я не был уверен, приедет ли ее мать. — Он говорил через глянцевую крышу машины. — По телефону она ничего Джинни не сказала. — С гавани повеяло прохладой. Ветер хлестнул его по лицу, взъерошил волосы. Он снова наклонился к теплой и пахучей коже. — Я пытался достать деньги.
Бланш сочувственно закудахтала.
— Фредди, Фредди… Неужели ты ничего не понял за все эти годы? Такие дела всегда решает Вера.
— Но она бросила трубку. Откуда я мог знать, привезет она деньги или нет?
— Они играют в свои игры, Фредди, но деньги Вера привозит всегда. И я тоже. Дело вовсе не в них.
— Значит, я попусту тратил время.
Он сказал это низким и глухим голосом, и Бланш, казалось, его не услышала. Она откручивала пробку на небольшой серебряной фляжке. При внутреннем свете изящная маленькая посудинка сверкала и переливалась, как тропическая рыбка. Бланш наполнила крышку-рюмку до краев.
— Вот… Выпей, дружочек. Ты совсем продрог. — Лэндон поднес рюмочку к губам, держа ее в обеих руках, как священник — церковное вино. Откинул голову назад и вылил в себя виски. Виски было первоклассное. — Выпьешь еще, дружочек?
— Нет, Бланш, спасибо. Но выпивка отличная.
Он чувствовал странную пустоту, будто все нутро — сплошная полость, и есть там лишь несколько капель виски, которые тепло переливаются по стенке его желудка, как солоноватая волна прибоя. Голова, совершенно прояснилась. Стукни по ней сейчас деревянным молотком — и череп зазвенит, как монастырский колокол.
— Я, пожалуй, поеду, Бланш. Скажи Джинни, что я ей завтра позвоню. Во второй половине дня.
— Ты только не нервничай, Фредди, — сказала Бланш. — И с ними будь помягче. Ведь очень счастливыми их не назовешь.
— Бланш, на днях я обязательно приеду к тебе в гости. Мы совсем забросили друг друга.
— Фредди, дорогой, надеюсь, ты сейчас говоришь правду. Я терпеть не могу лжи.
Лэндон поднял руку.
— Слово скаута.
И по лужайке возле здания суда, по холодному тротуару он зашагал к стоянке.
В «Голубой луне» Маргарет ждала его, она выбежала к машине. Они обнимались и целовались на переднем сиденье, как два голубка. Лэндон был безмерно счастлив видеть Маргарет, ее строгую красоту. Она коснулась его лица.
— Дорогой мой, ты так намучался. Все хорошо?
— Да, Маргарет, надеюсь, все устроится. — Одолевала усталость, он будто на несколько лет постарел — и все же испытывал какое-то странное возбуждение. Где-то внутри зашевелились старые надежды — так бывало всегда, когда приходилось начинать с начала, подходить к стартовой черте. За окнами конторы мотеля Затычка-Гибсон крутил ручки цветного телевизора. Комнату они, можно сказать, не тронули — может, попросить его вернуть деньги? — Мы заплатили за номер в этой хибаре, Маргарет. Если хочешь, давай останемся.
Но она покачала головой.
— Не надо, дорогой. Прошу тебя. Я хочу домой.
Что ж, неплохая мысль. Сам он этим проклятым городом сыт по горло и скоро еще на него поглядит — во время суда над Джинни. А сейчас — хорошо бы чего-нибудь выпить да проглотить. Немного музыки, а потом, пожалуй, и немного любви. Кто сказал, что все плохо? И день, такой унылый, казалось, повеселел. Он повернул ключ зажигания — не заводится!
— Маргарет, вот я доберусь до этой чертовой тачки и отремонтирую ее. — Он снова повернул ключ, и старый двигатель мгновенно ожил. — А-а, вот видишь… Испугалась, чертова железка…
Маргарет улыбнулась ему — с грустной нежностью.
— Ты хороший человек, Фредерик. Ты себя недооцениваешь.
— Спасибо на добром слове, Маргарет, но поверь: я не подарок.
Перед ними стлалось шоссе, пустое и серебристое в лунном свете. Когда они проезжали кладбище, Лэндон взглянул сквозь железную ограду на ряды надгробных плит между деревьев. Под этой стылой травой спит мертвым сном целый город. Вот и Уолли Бил туда перебрался. Когда-нибудь наступит черед Лэндона. Но пока не наступил…
Двигатель «де-сото» равномерно урчал. Маргарет, упрятав руки в рукава шерстяного пальто, примостилась рядом с Лэндоном. Она скинула туфли и подобрала под себя крепкие ноги в чулках. Что-то барахлила печка — она швыряла Лэндону в пах горсти то горячего, то холодного воздуха. Да, в этой старой машине есть что латать. Как и в его жизни. Столько вопросов, которые требуют ответа. Может, начать с церкви? Интересно, как она относится к разведенным? Тело Маргарет расслабилось — пригревшись возле Лэндона, она заснула. Утром надо вместе с ней сходить в церковь святого Василия. И узнать, что об этом думает отец Даффи.
Андре Ланжевен
André Langevin. POUSSIÈRE SUR LA VILLE Перевод И. Кузнецовой, редактор М. Финогенова
«Пыль над городом»
Развязались морские узлы наших рук
Мы плывем по течению смерти
Рвутся тросы объятий и тихо несет их вода
К берегам где подобно пустыне
Ждет нас новое брачное ложе.
Часть первая
I
Сквозь налипший на ресницы снег меня с холодным любопытством разглядывает какая-то толстуха. Я тоже рассеянно смотрю на нее невидящим взглядом, устремленным куда-то далеко, очень далеко сквозь нее. Я, кажется, ее знаю. Многодетная мать, живет по соседству. Она глядит на меня долго, наверно с минуту. Потом уходит медленной, тяжелой походкой, беззвучно приминая снег. Я стою, прислонясь к стене, и, погасив за спиной сигарету, внезапно понимаю, в чем дело. Женщина, видимо, решила, что я либо не в своем уме, либо попросту пьян. Уже почти полночь, порывистый ветер заметает пустынную улицу колючим снегом. А я, без пальто и без шапки, смотрю с тротуара на собственный дом.
В лачуге таксиста Джима, как всегда по ночам, не переставая звонит телефон. Пронзительное дребезжание чередуется с завываниями ветра. Кажется, будто толстый Джим умер и трезвон прекратится, только когда обнаружат тело.
Я снова принимаюсь шагать взад и вперед, не сводя глаз с освещенного окна Мадлен: завеса снега делает его похожим на экран призрачного кинематографа.
— Не знаю, зачем она сюда ходит. Но люди болтают… кое-кто даже специально является в ресторан, чтобы поглазеть на нее. Меня-то лично это не касается… В общем, я только хотел вас предупредить.
Кури шарил под стойкой, мне были видны лишь его волосы оттенка уличной пыли. Однако по этому дрожащему голосу я легко мог представить себе и выражение его лица: черные, без блеска глаза прячутся под тяжелыми веками, а рот — такой же нерешительный, как и голос, — слегка кривится то ли от застенчивости, то ли от чувства неловкости. Слова его повисли над стойкой, не дойдя до моего сознания. Вид у меня, наверно, был ошарашенный.
Наконец показалась просторная серая блуза, и Кури, подергивая плечами, выпрямился во весь свой огромный рост; не подымая глаз от кассы, он протянул мне сигареты. И тут что-то впервые шевельнулось у меня внутри, какое-то смутное беспокойство. Ни слова не сказав, я вышел из ресторана, пересек улицу и принялся шагать по тротуару возле дома доктора Лафлера, напротив своих окон.
У меня было такое чувство, какое, наверно, бывает у водителя, когда его несет прямо на пешехода, которого он пытается объехать. После встречи с толстухой я словно очнулся и начал искать смысл в том, что сказал мне Кури.
«Я только хотел вас предупредить…» Быть может, он уже дней десять мучительно подбирал слова — слова, рассчитанные на то, чтобы подать мне сигнал тревоги, не сообщив ничего конкретного. Он, видимо; давно намеревался со мной поговорить, но деликатность мешала. «Меня-то лично это не касается…» Прекрасно представляю себе Кури, утешающего таким образом человека, который на его глазах собирается пустить себе пулю в лоб. Его восточная сдержанность сослужила ему, отличную службу. За десять лет он превратил захудалую харчевню в роскошный ресторан. Теперь это самое шикарное заведение в городе: стены в зале выкрашены в розовые и серо-голубые тона, мягкие диванчики еще не прожжены сигаретами. И во всю стену — огромное зеркало.
