Дина Рубина - На Верхней Масловке (сборник)
Я на допросе говорю полицейскому — ну посмотри на меня — я ж выгляжу даже обеспеченным человеком, на кой мне ее бриллианты?
И он доброжелательно так — слушай, ты отдай, что взяла, и можешь идти куда хочешь. Я говорю: у меня высшее образование, я инженер-электрик. У меня на заводе знаешь сколько таких, как ты, мужиков в подчинении ходило?
А он говорит: мне твою биографию изучать некогда. Отдай, что взяла у геверэт, и можешь быть свободна. А если будешь упираться, мы тебе предложим через детектор лжи пройти. Я даже расхохоталась. Тащи сюда свой детектор. Нашел чем испугать российского еврея. Но только этот божий одуванчик долбаный пусть тоже процедурку пройдет. Он так и записал в деле: согласна, мол, пройти проверку на «мехонат эмет».
Ла-адненько…
И тут выясняется, что моя старушка отказывается от проверки на детекторе. В связи с высоким давлением. Тогда я стала вспоминать наши с ней душевные беседы. Бывало, я тряпкой враскорячку шурую под диванами и шкафами, а она ходит за мной и все сокрушается, как мы, русские евреи, отошли от великих традиций своего народа. Ходит за мной по пятам, дает указания — где еще подтереть — и все уговаривает к традициям вернуться.
Ну, конечно, с традициями оно хреново. У нас с Сержантом вообще конфуз с этим делом вышел. Когда мы только приехали, соседи Сержанту талес подарили. Постучали утром, вошли и торжественно на плечи накинули. Сержант очень растрогался. Смотри, мам, говорит, какое красивое полотенечко нам подарили. Так что насчет традиций — это справедливо. Уже после допроса я вдруг вспомнила, как перед происшествием она все пыталась передо мной бриллиантами похвастаться. Смотри, говорит, какие ценности у меня!.. Но я в тот день опаздывала в студию, мне совершенно не до брильянтов было, тем более чужих.
И когда я это вспомнила… Ну, в общем, мне все стало ясно. Захотелось только спросить у нее — как насчет великих традиций нашего народа? Только спросить.
И пошла я к ней… У нее небольшая такая вилла в Гар-Нофе. Позвонила в калитку, как обычно. Вышел на крыльцо внучок ее, парнишка лет шестнадцати, славный такой, с серьгой в ухе. Убирайся, кричит, русская вора! Ага, именно так — «хусская воха». Ну, на это мне, положим, плевать, я к этим словесам бесчувственна… Я человек в основе своей не лирический. Собаку он еще с привязи спустил, что совсем глупо: собак я не боюсь, слава богу, не местная, да и собачка меня знает. Подбежала к калитке, радуется, хвостом машет. Я, признаться, камушек-то подобрала. Хороший такой, увесистый камушек… Потом одумалась. Ну расколочу я им окно. Самой же потом стекло оплачивать. И пошла… Главное — я Сержанту ничего не рассказываю.
Я и там никогда на него своих неприятностей не вешала. У меня Сержант с детства очень задумчивый мальчик. Я из-за этой его задумчивости и замуж не вышла, чтоб ему лишнего повода к мыслям не давать. А сейчас мне этого замужа и даром не надо. Навидалась. Тот самый стакан воды вам, возможно, и подадут, но вопрос — какой ценой и доживешь ли ты вообще до этого стакана…
Мне-то грех жаловаться — Сержант из армии одни грамоты домой таскает. Недавно даже приемником его наградили. Я интересуюсь:
— Ну, тебя еще как-нибудь материальненько поощрили?
Он говорит:
— Поощрили.
— Чем?
— Генерал рядом с собой обедать посадил.
— Ты не чавкал? — спрашиваю.
— Нет, — говорит, — генерал чавкал…
Тут на днях предложили ему пройти тест на какие-то курсы офицерские. Написал он. Вызывает его армейский психолог. Знаешь, говорит, судя по результатам этого теста, с твоим мироощущением не только на курсы офицеров — тебе в армии оставаться нельзя… Иди, через два месяца новый тест писать будешь. Сержант говорит ему: думаешь, за это время мир даст мне шанс изменить о нем мнение?.. Тот расхохотался и говорит: в офицеры я бы тебя не взял. Но в приятели взял бы. Сержант ведь у меня младший. В смысле — младший сержант. Скоро должен выслужиться до старшего. Но он не заинтересован. Говорит — не хотелось бы. Почему? — спрашиваю. Да лычки, говорит, отпарывать, потом новые пришивать…
…Да, так вот, живу я в невыезде — ну а мне и не надо. Только к почтовому ящику каждое утро бегаю, чтоб повестку из полиции не прозевать.
И тут у нас в студии такое дело. Фабрициус наш, ван Браувер, договорился с одной галереей в Амстердаме о выставке нашей братии. Теперь — картины надо везти, а некому. Сашка Конякин муку на мацу мелет — Песах на носу, время самое горячее. А Фабрициус на посту у Стены Плача дамам косынки раздает и тоже отлучиться не может.
Ну и говорят они мне: а не поехать ли тебе, Рая, — картины отвезти. Мы на дорогу сбросимся, командируем тебя.
И вот надо же — сколько я себя уговаривала, что мне все равно, что никуда и не собираюсь, а чуть забрезжило, чувствую — умираю, хочу в Амстердам. Чувствую: с детства именно в Амстердам хотела.
Говорю я им: так и так, всегда готова подставить вам, мужики, свое дружеское накладное плечо, но в настоящий момент состою на учете в полиции по делу о краже драгоценностей. Ну, рассказала, в общем, о бабуле…
Художники мои буквально ошалели. Набросились на меня, ругают — чего молчала. А у меня, отвечаю, жизненная установка — никогда ни у кого не одалживаться… Ави Коэн даже сморщился от этой истории, как от кислого. Выезд-шмыезд, говорит на иврите, конечно, какая чепуха! Пошел он со мной в полицию, долго сидел у начальника и не знаю — то ли поручительство какое подписал, то ли еще что, но разрешили мне на три дня отлучку. Вышли мы с Ави на улицу Яффо, купили по шуарме. Солнышко светит, народ толчется, благодать такая. И он мне говорит, мол, ничего, Рая, видишь — ба Исраэль все по-домашнему, и, главное, знай, что ба Исраэль всегда найдется место, где за тебя заплатят… Знаешь, говорит, может, у этой старухи мания? А может, у нее внучок по шкатулкам шурует, а она на тебя подумала? Знаешь, говорю, а не пошла бы она вместе со своим внучком, своими шкатулками и своими маниями… Ави доел шуарму и говорит: «Аз анахну мамшихим»…
…Я про Амстердам — можно, рассказывать не буду? Чего там рассказывать, эх… Я три дня по нему ходила и все время про Фабрициуса ван Браувера думала — это ж надо, куда человека судьба заносит. И представляла, как сейчас наш летучий голландец у Стены Плача дамам косынки раздает. Что плохо — английский куда-то сгинул. Хочу сказать буквально две-три достойных человека фразы, тыр-пыр… очень в эти моменты обостряется иврит. И главное, возникает в тебе какое-то подсознательное раздражение против собеседника: стоит, понимаешь, мудило, ушами хлопает и ни бельмеса по-древнееврейски.
Командировочные свои я отработала. И деньги ребятам привезла — три картины галерейщица сразу купила и еще пять взяла на комиссию. Остальные четыре надо назад везти. Заказала такси до аэропорта. Приехал голландец — благоухающий духами, элегантный. Экскъюзми, говорю, у меня большие картины, должно быть, в багажник не влезут. О, говорит, пустяки, донг варри, мисс! Взял картины, отнес в багажник, тот не закрылся, так он откуда-то какой-то крючочек достал, зацепил, скрепил, сели, поехали. Все быстро, точно, гады иностранные…
Вываливаюсь в два часа ночи в аэропорту Бен-Гурион со всеми бебехами — картины, чемодан. Бросаюсь к маршрутке:
— Сколько до Иерусалима?
Стоит верзила, на шее цепь золотая, жвачку жует, куда-то вдаль глядит.
— Сто шекелей.
— Что? — спрашиваю. — Маршрутка — сто шекелей?! Да я сейчас за эти деньги до дома такси возьму!
Он жевать перестал, лицо окаменело, жвачкой в сторону выстрелил.
— Что?! — орет. — До Иерусалима такси — сто шекелей?! Пойдем, покажи мне того, кто за эти деньги повезет! Я сам ему сто шекелей дам, если он скажет, что поедет! Садись ко мне и не морочь голову!
— Двадцать, — говорю.
— Слушай, ты чокнутая русская! Восемьдесят — и едем!
— Двадцать, — говорю.
— Издеваешься? Думаешь, тут тебе Россия? Шестьдесят — и скажи спасибо!
Сажусь в его маршрутку. Ждем еще пассажиров, их нет. Десять, двадцать минут.
Я выскакиваю, кричу — все, беру такси, вон пустое стоит. Он хватает меня за руку и орет:
— Ты — меня — бросаешь?!! Меня — иерусалимца — ты — бросаешь!! Хочешь дать заработать этому вонючему тель-авивцу! — Тычет пальцем куда-то в небо и говорит со страстью: — Слушай меня! Самолеты уже в воздухе! Скоро все они будут здесь. Все люди. Это наши пассажиры. Ты поняла меня? Сиди и жди!
В общем, я так устала и обессилела, что сама не заметила, как заснула. Открываю глаза, а уже рассвело, и мы по серпантину в Иерусалим вплываем. Слева Рамот кругами расходится, покачивается, как под крылом самолета.
Я на водителя смотрю — господи, как я его сразу не признала! Ну конечно, он — цепь золотая на шее — точно как их в русских газетах изображают. Подъехали к моему дому, я достаю из кошелька шестьдесят шекелей и мелочь — три по десять — и кладу ему на ладонь. Он удивился — это еще что?! А помнишь, говорю, ты за меня в супермаркете тридцать агорот заплатил? Я человек обеспеченный и одалживаться не люблю. Такая у меня жизненная установка.
