Мэтт Хейг - Люди и Я
— Все?
— Дом, работа, машина, жена, ребенок.
— Как же ты потерял их?
— Ходил в два храма. Букмекерскую контору и винный магазин. И все покатилось по наклонной. Вот и остался ни с чем, зато самим собой. Честным, сука, ничтожеством.
— Я понимаю твои чувства.
Уинстон Черчилль недоверчиво на меня посмотрел.
— Ну да?
— Я отказался от вечной жизни.
— Так ты был верующим?
— Вроде того.
— А теперь спустился на грешную землю и прозябаешь вместе с остальными?
— Ага.
— Ясно. Только больше не лапай меня за ногу, и мы поладим.
Я улыбнулся. Он все-таки узнал меня.
— Не буду. Обещаю.
— А могу я спросить, чем тебе вечность не угодила?
— Не знаю. Пытаюсь разобраться.
— Удачи, чувак, удачи.
— Спасибо.
Он почесал щеку и нервно присвистнул.
— А деньжат у тебя нет, а?
Я вытащил из кармана десять фунтов.
— Ты моя путеводная звезда!
— Возможно, все мы звезды, — сказал я, глядя в небо. На этом наша беседа завершилась. У Черчилля закончился сидр, так что причин оставаться в парке не осталось. Он встал и заковылял по аллее, морщась от боли в ноге. Легкий ветерок склонял цветы ему навстречу.
Странно. Откуда во мне эта пустота? Эта потребность найти свое место?
Дождь перестал. Небо прояснилось. А я все сидел на скамейке, усеянной быстро испаряющимися дождевыми каплями. Я понимал, что время идет и мне, наверное, пора возвращаться в «Корпус Кристи», но у меня не было желания двигаться с места.
Что я здесь делаю?
Какова теперь моя функция в мироздании?
Я думал, думал, думал, и у меня возникло странное чувство. Как будто медленно навели резкость.
Я понял, что хоть и оказался на Земле, но прожил последний год, как прежде на Воннадории. Полагая, что можно жить, равномерно двигаясь по прямой. Но я больше не был собой. Я стал человеком, хоть и не до конца. А для людей главное — перемены. Это способ выжить: идти вперед, возвращаться и снова идти вперед.
Есть вещи, которых не вернешь, но есть и другие, поправимые. Я стал человеком, предав рациональность и подчинившись чувству. И однажды, чтобы остаться собой, от меня вновь потребуется то же самое.
Время шло.
Прищурившись, я снова посмотрел в небо.
Солнце Земли может казаться одиноким, но у него родственники по всей галактике — звезды, которые родились в том же самом месте, но теперь находятся очень далеко друг от друга, освещая самые разные миры.
Я как солнце.
Я теперь очень далеко от начала своего пути. И я изменился. Раньше я думал, что смогу проходить сквозь время, как нейтрино проходит сквозь материю, непринужденно и бездумно, потому что время никогда не закончится.
Пока я сидел на скамейке, ко мне подошла собака. Ее нос прижался к моей ноге.
— Привет, — шепнул я, делая вид, что не знаю этого английского спрингер-спаниеля. Но умоляющие глаза не отрывались от меня, даже когда пес повернул морду вбок. Ему было больно: артрит вернулся.
Я погладил его и инстинктивно задержал руку на больном месте, хотя теперь, конечно, не мог его вылечить.
За спиной раздался голос:
— «Собаки лучше людей, потому что они знают, но не говорят».
Я обернулся. Высокий парень с темными волосами, бледной кожей и осторожной, нервной улыбкой.
— Гулливер.
Он стоял, не поднимая глаз.
— Ты был прав насчет Эмили Дикинсон.
— Что, прости?
— Я почитал ее.
— Ах, да. Прекрасная была поэтесса.
Гулливер обошел скамейку и сел рядом со мной. Я отметил, что мальчик повзрослел. Не только по тому, что он цитировал Дикинсон. Его лицо обрело более мужественные очертания. На подбородке темнел пушок. Надпись на футболке гласила «Пропащие» — Гулливер все-таки снова играл в группе.
«Одно бы сердце отстоять, — говорила эта поэтесса, — уже есть смысл жить».[16]
— Как дела? — спросил я, будто у шапочного знакомого, которого вижу каждый день.
— Я не пытался покончить с собой, если ты об этом.
— А как она? — спросил я. — Твоя мама?
Ньютон принес в зубах палку, чтобы я ее бросил.
Я бросил.
— Скучает по тебе.
— По мне? Или по твоему папе?
— По тебе. О нас заботился ты.
— Теперь у меня нет силы, чтобы о вас заботиться. Если ты решишь прыгнуть с крыши, то, вероятнее всего, погибнешь.
— Я больше не прыгаю с крыш.
— Хорошо, — сказал я. — Это прогресс.
Наступила долгая пауза.
— По-моему, она хочет, чтобы ты вернулся.
— Она так говорит?
— Нет. Но я думаю, что она хочет.
Эти слова пролились дождем в пустыню. Помолчав немного, я тихим и равнодушным голосом сказал:
— Не знаю, разумно ли это. Твою маму так легко неправильно понять. Но даже если ты прав, возникают всевозможные проблемы. Неясно даже, как ей меня называть. У меня нет имени. Нехорошо, если она будет звать меня Эндрю. — Я сделал паузу. — Думаешь, она правда по мне скучает?
Гулливер пожал плечами.
— Да. Я уверен.
— А ты?
— Я тоже скучаю.
Сентиментальность — еще один человеческий изъян. Выверт. Искривленная производная любви, не служащая никакой рациональной цели. Тем не менее обладающая вполне реальной силой.
— И я по тебе скучаю, — сказал я. — Скучаю по вам обоим.
Наступил вечер. Облака в небе окрасились оранжевым, розовым и пурпурным. Этого ли я хотел? За этим я вернулся в Кембридж?
Мы разговаривали.
Темнело.
Гулливер взял Ньютона на поводок. В глазах собаки была теплая грусть.
— Ты знаешь, где наш дом, — сказал Гулливер.
Я кивнул.
— Да. Знаю.
Я смотрел ему вслед. Каприз мироздания. Благородный человек, у которого впереди тысячи дней жизни. Я не мог бы логически объяснить, почему для меня было так важно, чтобы все эти дни прошли как можно счастливее и благополучнее, но если вы пришли на Землю в поисках логики, вы упускаете суть. Вы много чего упускаете.
Я откинулся на спинку скамейки, распахнул глаза навстречу небу и попытался вообще ни о чем не думать. Я сидел так, пока не настала ночь. Пока далекие солнца и планеты не засияли надо мной, точно гигантская реклама лучшей жизни. На других, более просветленных планетах был мир, покой и логика — то, что нередко приходит с развитием интеллекта. Я понял, что ничего этого не хочу.
То, чего я хотел, было самым невероятным из всех желаний. Я понятия не имел, сбудется ли оно. Наверное, нет, но я обязан был проверить.
Я хотел жить с людьми, которых я люблю и которые любят меня. Я хотел обрести семью. Хотел счастья — не завтра и не вчера, а сейчас.
