Франсуаза Саган - Смятая постель
Но даже сейчас, в этом дурацком баре, задымленном, битком набитом людьми, он ни секунды не мечтал о мести, не хотел забыть ее, не обещал себе цинично, что подождет, пока она состарится, пока ей станет страшно и она сама будет искать его. Ему хотелось сбежать, уехать к себе в Дордонь, увидеть перрон, воркующих голубей, перечитать плохие детские стихи, спать в узкой подростковой (своей подростковой) кровати. Как только он в своем воображении доходил до кровати, память тут же возвращала его в сегодняшний день, и не от воспоминаний детства ему перехватывало горло. Вместо кровати в ширину двух деревянных створок, возле окна, распахнутого в необъятные просторы благоухающих полей, он видел огромную, безбрежную, всегда смятую постель посреди голубого ковра и чувствовал дуновение долетающего из куцего садика ветерка, горячего, городского, пыльного; и на этой кровати он видел женщину с распущенными волосами, с закрытыми глазами, которая глухим голосом молит о чем-то невыразимом. Он слышал старинную оперу и, следуя за головокружительной мелодией, видел эту женщину счастливой, слышал, как она кричит от наслаждения в тот самый миг, когда он – невыразительный, никому не известный шатен – принуждал ее к нему. И были все те же картины на стенах, тот же ковер, те же занавеси и та же всегда невозмутимая Кати, которая просила извинения, не решившись постучать в такой-то час, и была все та же ванная комната, слишком просторная, и мужской халат, тоже слишком просторный, хозяином которого он себя никогда не чувствовал и который, как ему казалось, куда основательнее выглядел на вешалке, чем на своих временных и преходящих владельцах; и была Беатрис – она зевала, она свернулась в комочек, собираясь спать, она говорила «ТЫ», называла его по имени, властно требуя любви, Беатрис, которая что-то делала, говорила, думала, и неважно, что еще…
Когда он вернулся на рассвете небритый, расхристанный, он увидел, что Беатрис спит; она лежала на животе, подложив руку под голову, погруженная в глубокий, крепкий сон, такой он не раз видел ее, живя с ней. Он посмотрел на ее профиль, на руку, свесившуюся с кровати, на продолговатые веки и, не раздеваясь, лег рядом с ней, даже не подумав ее разбудить. Его собственная судьба и судьба его любви больше ему не принадлежали: и, очевидно, навсегда. Как очевидно было и счастье проснувшейся спустя три часа Беатрис.
Глава 28
Эдуар спал. Он пришел домой, чтобы вызнать у нее подробности, изучить себя, побить ее или простить. В общем, «выяснить отношения» – как любят говорить обманутые. Но и алкоголь способен на измену – Эдуар спал. Беатрис смотрела на него; во сне у него было выражение лица, какого она никогда не видела наяву: он выглядел счастливым. Сон Эдуара всегда волновал Беатрис; этот сложный, всегда ненасытный и неутомимый мужчина во сне становился довольным ребенком, он видел счастливые сны и всегда был рад в них погрузиться. Глядя, как он спокойно и расслабленно лежит, положив руку на грудь, она обратила внимание на молчаливое согласие его тела и духа. Она видела, как он повел рукой по кровати, ища ее, и, не найдя, свернулся клубком, продолжая улыбаться, и подумала, что это и есть символ всей его мужской жизни. И во сне, и наяву он был неизмеримо далек от всех прочих ее любовников – мужчин, которые во сне скрипели зубами, беззвучно жаловались и стонали, – и если на их лицах и отражалось что-то, так только гримаса страха. Эдуар же спал, как дитя с чистым сердцем, каковым он и был и какого она любила. И он ее любил – ведь он вернулся. Он подумал и понял, что история с Никола, если она и не придумана, то сильно раздута, и он ее простил. Она смотрела на него, небритого, осунувшегося, доверчивого, и думала, какой бес ее попутал рассказать ему накануне о Никола, зачем нужно было говорить правду человеку, который не выносит правды и которого она за это и любит.
Напевая, она прошла в соседнюю комнату, которая называлась комнатой Эдуара, потому что там он держал свои рукописи и спал, пока она болела. «Надо поменять здесь занавески, ковер и мебель», – подумала она и с улыбкой отметила, что именно в тот миг, когда решаешь оставить мужчину в своей спальне и своей постели и, может быть, на всю жизнь, начинаешь готовить ему холостяцкий угол, где он и будет укрываться от твоей любви. И, наоборот, для мужчины, который перестал нравиться, никто не готовит никакого убежища, никакого места отступления: ему остается одно: в том же темпе (галопом), только в противоположную сторону проделать все тот же короткий путь от входной двери до вашей спальни. Голубая тетрадь Эдуара лежала на тумбочке, и, открыв ее, Беатрис удивилась, каким прилежным почерком, как чисто и разборчиво она была исписана. Она решила полистать начало, а потом сварить себе кофе.
Прошло два часа, она забыла не только о кофе, но и о своем любовнике и ждала возвращения Фредерика, главного героя пьесы. Этот Фредерик был сильным человеком, но и слабым тоже, прохвост, но как верно все подмечал, и женщины, они тоже были правы; они говорили друг другу ужасные вещи, и странные, и забавные, и безумно нежные. Одни реплики вызывали в воображении какие-то чудные картины, другие надрывали вам сердце. И Беатрис вдруг почувствовала груз на своих плечах. Ношу и легкую, и тяжелую, о которой не могла уже позабыть и не могла ее сбросить: талант Эдуара. Она знала, что он талантлив, она ведь читала его пьесы; но как с тех пор он вырос – какое напряжение чувств, какие отточенные диалоги – и во всем трепещет живая жизнь. Он стал настоящим серьезным драматургом. И случилось все это с ней рядом, без нее, потому что он никогда не говорил с ней об этом. Но обиды Беатрис не почувствовала. Никакой эгоизм не устоял бы перед красотой, утонченностью и поэтичностью этой пьесы, и, чувствуя себя причастной к ней, Беатрис ощутила гордость. Ведь в том-то и дело, что он написал эту пьесу рядом с ней, и если не напрямую благодаря ей, то все-таки благодаря теплу ее постели, жестокости ее ударов Эдуар сумел ее написать. Она гордилась им, собой и ими обоими.
Эдуар все еще спал, лежа поперек постели, и Беатрис положила руку ему на лоб. Он открыл глаза и тут же закрыл их, удивленный тем, что он здесь, в голубой спальне, и уже встревоженный: опасаясь, что Беатрис рассержена за это.
– Ты вчера поздно пришел. Хочешь кофе?
И тогда он все вспомнил, и его захлестнула волна той же любви и того же отчаяния. Он не сомневался, что все потеряно: голубые стены, дверь в сад, кровать, и картины на стенах, и эта черноволосая женщина, такая соблазнительная в халате с русским орнаментом. Все это он перебирал вчера, сидя в баре, словно душераздирающие воспоминания, и утренний свет не лишил голубую спальню ночной душераздирающей красоты. Эдуар обнял Беатрис, положил голову ей на плечо и поцеловал в шею. Ему казалось, что он насквозь пропитан табаком и отчаянием. Он вспомнил бары, где был, толпы чужаков, свое горе, и у него защипало глаза. Но Кати уже принесла кофе и обычным ровным голосом сказала: «Доброе утро», в дальней комнате зазвонил телефон, и все вокруг словно бы спешило его уверить, что вчерашнее было всего-навсего кошмарным сном. И он сдался наступившему счастью, взял кофейник из рук Беатрис, поцеловал ей руку, лоб, виски, щеки, грудь, любя ее до безумия, став растерянным и безоружным, словом, таким, каким он завоевал Беатрис.
