Мария Метлицкая - Обычная женщина, обычный мужчина (сборник)
Тоню не полюбили: ленивая, трепливая, наглая.
– Что обед не готовишь, молодуха? – интересовались тетки.
– А! – махала рукой та. – Успею еще! – И добавляла: – Я за свою жизнь так наковырялась! Инвалидкой через это хозяйство сделалась! – И совала под нос соседкам узловатые красные артритные пальцы.
Бабы вздыхали:
– Дуська против Тоньки – чистая интеллигенция!
Тоня не работала: образование шесть классов, профессии нет. Сидела на лавочке и ходила в булочную и гастроном. В том же халате и домашних тапочках. С авоськой в руке.
Халат и тапочки были Дусины. Впрочем, как и все остальное: плащ, шуба, норковый берет и сапоги-аляски. А еще – арабские духи и мягкое душистое постельное белье в цветочек, чашка с васильками и бархатный диван.
Простодушная Тоня рассказывала, что о счастье таком и не мечтала. Всю жизнь сеструхе завидовала. И в столице, и с квартирой, и в шубе, и в кримплене. И с Васей! Да с каким Васей!
Тоня вздыхала и продолжала:
– Был у меня муж, – опять глубокий вздох, – да сплыл…
– Куда? – ехидно вопрошали соседки.
Тоня хлюпала носом и так же бесхитростно отвечала:
– А зарезали его по пьяни. Прямо на свадьбе.
И снова про свое нежданное и негаданное счастье: «Вася, Вася, Василек».
Под крендель ходили на прогулку. И так же обратно. У Тони изменилась вся жизнь. Кто бы мог представить? После сорока какие надежды? Все в деревне женатые – кто не помер, – и все пьют. Одна морока. Лучше бобылкой свой век доживать. Вся жизнь изменилась у Тони.
А вот у Васи не изменилась. Ну так, расстроилась на пару месяцев, засбоила, и он был по-прежнему счастлив. Так счастлив, что сердце замирало, когда думал, как хороша жизнь! И регулярно напевал, стоя под финским душем:
– Я люблю тебя, жизнь! И надеюсь, что это взаимно!
Взаимно, Вася. Не сомневайся! У тебя – точно взаимно! Жизнь, она любит бодряков и оптимистов. Доказано.
* * *Витя Иваньков, пьяница, бузотер, драчун и гуляка, пил после смерти жены уже без остановки и светлых промежутков. Пил он теперь от большого горя. И тоски. От тоски по жене Люсе. Дела у него теперь было два: пить и ездить к Люсе на кладбище.
На кладбище – кто бы мог предположить? – он ездил три раза в неделю. Иногда чаще – по душевному порыву. Сажал цветы, красил ограду и… плакал, плакал…
Возле кровати поставил Люсин портрет. Разговаривал с ним. Укорял Люсю:
– Как же так, как ты могла? Стерва ты, Люська! И всегда была ею.
Говорил, что пить бы бросил непременно. И зажили бы они счастливо. Ох, как бы зажили!
– А счас, – всхлипывал он, – что, Люська, мне осталось вот сейчас? Тоска одна да водка. Вот вся моя жизнь! – И добавлял: – А какая это, Люська, жизнь? Мука одна. Не нужна мне, Люся, без тебя она, сука эта жизнь.
А потом долго рассказывал, как хорошо они жили. Как ладно и складно. Помнишь, Люська?
Жена смотрела с портрета недоверчиво, вроде как сильно сомневалась в Витиных словах.
А он пил и плакал. Плакал и пил.
Тетки решили Витю сосватать. Что мужик пропадает? Какой ни есть, а все равно добро при нынешнем-то дефиците. Нашлась и невеста – татарочка Ася: тихая, скромная, работящая. Без квартиры и с временной пропиской. В булочной на кассе сидела.
Сватать взялась все та же бабка Зина. Рассказала Вите, какие Ася печет беляши и какую варит лапшу. Витя ответил грубо. Очень грубо и нецензурно.
Баба Зина в долгу не осталась. Сказывался опыт рабочей-путейщицы.
Витя покрутил пальцем у виска и объяснил недогадливой соседке, что «после Люськи нет для него женщин на земле». И, покачиваясь, отправился за очередным шкаликом.
А через пару месяцев Витя Иваньков повесился. У себя в квартире.
Бабы говорили – от водки. А тихая хроменькая тетя Оля Полозкова, старая дева, одинокая, без всякой родни, тихо сказала:
– Не от водки. От тоски. – И, грустно вздохнув, печально посмотрела куда-то вдаль.
