Елена Сазанович - Перевёрнутый мир
Меня перебил громкий возглас из зала:
— Это что, юбилейная шутка?
— Нет, дорогие господа, это не шутка. Я могу документально подтвердить, что я — самозванец, что моего личного в этом городе ничего нет. И квартира, и жена, и любовницы, и лучший друг, и профессия — все это принадлежит Ростиславу Неглинову, который бесследно пропал. И я с удовольствием дам интервью по этому поводу, и не только по этому. — Я многозначительно посмотрел на Лютика.
Он, казалось, застыл на месте соляным столбом. Таким я его еще не видел. С него в один миг слетела театральная маска этакой светской непринужденности и дружелюбия. Передо мной стоял совсем другой человек. Белое лицо, сжатые челюсти. Черный фрак, лаковая трость. Больше всего меня поразили его глаза. Вечно заплывшие, они вдруг прояснились, но я не видел их цвета. Только круглые белки, цвета не было. И его белый взгляд так внимательно и пронзительно смотрел на меня, словно постепенно и мучительно вонзалось острое копье в мое тело, добираясь до самого сердца. Раньше я бы, возможно, испугался. Но не теперь. Я уже не был Неглиновым. Мне вдруг стало настолько легко, словно я сбросил с себя рваное, пропитанное помоями и вонью грязных подвалов нищенское отрепье.
— Да его в тюрьму надо! — выдавил кто-то осторожно в зале.
— Не в тюрьму, а в психушку, он же спился совсем, — с готовностью поддержал еще чей-то хриплый голос.
— Белая горячка…
Все было сказано полушепотом, но настолько громко прозвучало в мертвой тишине зала, словно они истошно кричали.
Я повернулся к Лютику. И вновь — только белые глаза на черном фоне.
— А это мой последний подарок! — Я замахнулся и с такой силой ударил Лютика, что он отлетел на край сцены.
И лишь теперь я почувствовал нервную дрожь, настоящую ненависть и презрение. Шок кончился. Со всех сторон бежала охрана, слышались истошные вопли, и я стремглав бросился прочь. Мне было легко бежать, меня не задерживал никто из зрителей. Потому что меня боялись. И только охрана неслась по пятам. И мне показалось, что вот-вот раздадутся выстрелы в спину. Я ударился ногой обо что-то железное. И вскрикнул от боли. Резко свернул за угол, за портьеры сцены и погрузился в кромешный мрак. Мои руки лихорадочно ощупывали стены, и мне повезло. Наконец я нашел дверь в подсобку. И успел за нее юркнуть. Здесь тоже царил мрак. Дверь не запиралась изнутри, и мне ничего не оставалось, как лечь на пол, за угол шкафа. Я прикрыл глаза. Мое сердце бешено колотилось. Как у загнанного зверя… И вдруг в моей памяти четко проявилась картина из прошлого. Словно я только вчера вернулся из Сосновки.
Мне вспомнилось, как однажды к нам в заповедник приехала группа высокопоставленных чиновников во главе с губернатором. На охоту. Как и положено, с охраной, которая должна была бежать им вслед и защищать от зверей и шальных выстрелов. Помню, присутствие охраны меня добило окончательно. Я наотрез отказался сопровождать их, сославшись на высокую температуру. И позднее очень жалел об этом. У зверей не бывает охраны, они не ждут выстрелов из засады. Никто не подозревает, что в собственном доме могут убить. И вполне возможно, я бы смог хоть одного зверя спасти. Но тогда я отказался участвовать в охоте, понимая, что ничего исправить не в силах. Официальная лицензия на убийство животных была у этих чинуш на руках. И хотя наш заповедник находился под строгим контролем государства, периодически, а именно в сезон охоты, контроль ослаблялся, все права передавались в руки избранных, тех, кто жаждал порезвиться в лесу, стреляя в беззащитное зверье. Для них был даже построен домик в лубочном стиле, этакий разукрашенный терем, на крыше которого вертелся деревянный петух-флюгер.
Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным и слабым. Ловцы удачи вернулись в теремок ближе к вечеру. И небрежно бросили на пол убитого лося. Пухлая верхняя губа зверя, залитая кровью, обиженно свисала вниз. Волоокие глаза застыли в мягкой печали и недоумении. Словно он не переставал спрашивать: за что?
Неужели все было так просто?
Я неотрывно смотрел на лося, я его узнал. Он был моим другом, и я больше всех его жалел, потому что он был хромым. Еще совсем маленького, желтенького теленочка, я выхаживал его, раненного браконьерами, а доктор Кнутов даже сделал ему сложную операцию на ноге. Помню, как мы все радовались, когда удалось спасти ногу, хотя хромота и осталась. Я поил лосенка свежим коровьим молоком из бутылочки. Он облизывал меня в знак благодарности своим шершавым язычком, чмокал теплыми губами, а его большие ушки поворачивались на малейший шорох. Мы назвали его Димкой.
Он был ужасным ревнивцем. Когда ко мне заявлялись нежданные гости из поселка, он сердито топал ножками. А потом, когда Димка окреп и возмужал, я отпустил его на волю, в лес. Но он ушел не навсегда и не раз приходил к сторожке. И тогда Чижик радостно лаял, приветствуя друга. А потом ложился возле него и лизал раненую ногу, словно хотел вылечить до конца. Они понимали один другого. И я понимал их. Димка был добрейшим существом, и мне в голову не могло прийти, что ему просто так, от скуки, ради барского развлечения можно причинить зло.
Теперь, в этом уютно обставленном лубочной мебелью тереме, сидели не браконьеры. Этим людям, занимающим высокие посты и руководящим всеми нами, официально было разрешено убивать. Остекленелым взглядом я смотрел на убитого лося и мысленно просил у него прощения. Мне казалось, что убили меня. Где-то на улице выл Чижик. Так жалобно, так протяжно, что мне самому было впору завыть. У меня поднималась температура. Щеки пылали, трудно стало дышать. Но я мужественно сидел и слушал хвастливые рассказы убийц о королевской охоте, сдабриваемые королевской водкой. Для меня это было пыткой, и я сам чинил над собой казнь.
Они взахлеб рассказывали, как эта хромая тварь, поскольку ей трудно было убегать, поначалу притворилась убитой. Но потом они затаились в кустах. И когда бдительность зверя ослабла и он вдруг выскочил на дорогу, они стали палить в него со всех сторон. Он был убит с девяти выстрелов. И каждый охотник, уже совершенно пьяный от водки, бахвалился — в какое место зверюге он попал. Кто в печень, кто в сердце, кто в грудь. Они равнодушно перечисляли части тела животного, словно торговались на базаре. И больше всего поражались, что лось так долго умирал. Он так хотел жить. И его окончательно добил, как ни странно, девятый, последний выстрел — выстрел в хромую ногу.
Я не был мальчишкой, я всю жизнь прожил в лесу, и лес был моим местом работы. И я знал, что такое охота. Более того, я знал, что охоты, к сожалению, не избежать. Таковы жестокие правила игры мужчин в настоящих мужчин. Хотя с этими правилами я был не согласен. Но беспрерывная пальба из-за засады в изувеченного, хромого, невинного зверя была за пределами понимания мира, за пределами понимания любви к этому миру. Это были бесчестные правила игры слабаков в настоящих слабаков.
Помню, я сидел, обхватив руками пульсирующую голову, вцепившись пальцами в волосы. Меня бил озноб, а зубы стучали. Убийцы предложили мне выпить. Но, взглянув мне в лицо, тут же отказались от этой затеи. А потом приказали содрать с Димки шкуру, зажарить несколько кусков мяса и обрубить рога для украшения кабинета губернатора. Они швырнули мне под ноги мертвое тело моего друга Димки.
Я, совершенно больной, измученный, вдруг собрался силами, и в одиночку, перевалив лося за плечо, понес к выходу. У двери я не выдержал и оглянулся. И всех девятерых по очереди смерил долгим внимательным взглядом, словно пытался запомнить их лица навсегда.
Помню, у одного было совершенно желтое лицо. И я глухо выдавил:
— У вас больная печень.
У второго были синюшные щеки, и я процедил сквозь зубы:
— У вас очень больное сердце.
Третий беспрерывно покашливал, вытирая мокрый рот рукавом. И я прохрипел:
— У вас слабые легкие.
Так я безжалостно перечислял каждому симптомы их болезней, словно стрелял по очереди. Последнему, девятому я сказал:
— У вас ужасное кровообращение конечностей, поберегите ногу…
Эти храбрые вояки замерли, в немом молчании уставившись на меня. В пьяных глазах гнездился лишь страх. Я не был раненым лосем. Они меня боялись. И лишь один, вспотевший от ужаса, заикаясь промямлил:
— Вы же просто лесник, а не врач.
Мои губы скривились в презрительной усмешке.
— А разве это не одно и то же? Я слишком хорошо знаю, как живут звери, чтобы не понимать, отчего могут умереть люди.
Я унес мертвого Димку и похоронил в лесу. Там, где был его дом. На могиле я посадил маленькое деревце, землю вокруг тщательно утоптал Чижик. Мы молча постояли у могилы Димки, и я попросил у него прощения. За то, что так и не сумел спасти его во второй раз. Тогда я впервые усомнился в гуманности своей профессии. И только весной, когда на верхушке деревца появились два крепких сучка, напоминающие рога, и на них буйно расцвели свеженькие сочные листочки, мне стало легче. Димка меня простил, Димка был совсем рядом…
