Вероника Кунгурцева - Орина дома и в Потусторонье
Часть третья
НА КРАЙ СВЕТА
— Свет… Больно! — прошептала Крошечка, открыв глаза и тут же их закрывая.
Голос над ней произнес:
— Светобоязнь. Остаточные явления. Ничего… Главное — очнулась.
Другой голос говорил:
— Трое суток без сознания, думали, Алевтина Юрьевна, уж не придет в себя. А вот глядите: живехонькая, разговаривает… И параличей нет, небольшой парезик — ерунда…
— Где он? — не открывая глаз, внятно спросила Орина.
— Слышите, слышите? — говорил второй голос, не отвечая на вопрос.
— Где он? — строго повторила Крошечка, приоткрыв глаза и чуть не ослепнув от белизны халатов, сгрудившихся возле нее.
Она увидела, что лежит в палате, у окна, за окошком — деревья, у которых почему-то не по-осеннему зеленые листья.
— Кто — он? — спросила старенькая, сухонькая врач Алевтина Юрьевна, вокруг которой клубились остальные белохалатники.
— Тут мальчик лежал, в коридоре…
— Тут, деточка, много мальчиков лежало в коридоре, и девочек тоже… И сейчас лежат, столько больных — некуда класть! Как звали мальчика-то?
Орина нахмурилась — она не помнила… Был какой-то мальчик, очень важный для нее мальчик… И он исчез… Как его звали?..
— А можно мне… зеркало? — подняв чугунную руку и ощупывая лицо, спросила она.
Алевтина Юрьевна сказала:
— Ну дайте ей зеркало…
Кто-то сунул под нос ей круглое карманное зеркальце в черной окантовке — Крошечка еще больше нахмурилась: тут отражалась… не она!
— А почему я… такая маленькая?.. И… и рот кривой?
— Потому что нормальной пищи не ела… Тебя три дня через капельницу глюкозой кормили, вот ты и стала маленькая и тощая. Ничего, скоро совсем поправишься и вырастешь большой и толстой… — говорила сестра со вторым голосом. — Алевтина Юрьевна, там мать с бабкой, сколько времени на улице дожидаются, под окнами дежурят… Пустить? Бабушка-то из нашей системы — фельдшерицей сколь лет проработала… Наговицына, может, помните?
— Как не помнить! После обхода пустите. Ненадолго! — сказала главврач, и вся компания перешла к следующей койке.
Орина, щурясь, в полудреме стала глядеть на желтую акацию в противоестественной зеленой листве, на груди у нее лежало круглое зеркальце.
Глава первая, она же и последняя
Орина делала уроки, когда в дверь постучали. Она подняла голову от тетрадки, ударилась локтем о ребро стола, и тотчас с острия перышка слетела густая чернильная капля и упала как раз на середину странички со сделанным упражнением: получилась клякса. Крошечка закусила губу — и покосилась на бабушку: кажется, она ничего не заметила, потому что кричала:
— Кто там? Входите, не заперто!
В прихожую ввалилась Тася Потапова; из сеней понесло стылым холодом. Продавщица спросила: дескать, не помешаю, Ефремовна, нет? Бабушка воскликнула:
— Уж помешаешь!.. Конечно нет…
Тася сбросила на лавку тулуп, сняла валенки, оставшись в толстых шерстяных носках, и бабушка повела соседку на кухню пить чай, а Крошечка, промокнув кляксу и закрыв тетрадку, побежала за ними.
Тася достала из кармана конфеты «Снежок» и сунула Орине: дескать, угощайся. Пока бабушка разливала чай по чашкам да резала шаньги, продавщица спрашивала: дескать, Лиля-то не вернулась еще из школы?
— Не-ет, шесть уроков сегодня, да еще к елке готовятся…
— А ехать-то не передумали, Ефремовна?
— Нет. Уже и билеты куплены!.. На каникулах, Тася, уезжают… Куда едут, зачем — не знаю… Чего им тут не сидится?! Врачи, мол, сказали — надо Оринку к морю… Да это предлог один… Это Ирка Деветьярова сбила Лильку с толку, умотала на юг и письмо моей шлет: дескать, дорогая подруга, виноградье тут само собой растет, и лаврушка висит прямо на деревьях! Эта лаврушка Лильку мою и доконала… И ей тоже надо стало: лаврушку с веток рвать и в суп кидать! Написала письмо в край, так, мол, и так, не нужна ли где учительница немецкого языка… И на-ко: ответ приходит — нужна! В Сочах-де, ну… не то чтобы в самих Сочах, а в какой-то дыре, вроде нашей… В чайном совхозе, Тася — вот как!
— Да неужто в Советском Союзе чай растет, Ефремовна? У нас вроде не Цейлон? — удивилась соседка.
— Здесь, Тася, не Цейлон, а там — может, и Цейлон… Не была — не видела. Плантации, говорят, чая в горах… Только ведь знаешь… — понизила бабушка голос, — на плантациях-то обычно рабы работают… Так, может, и там… Приедет — и попадет: вместо школы-то — да на чайную плантацию! Хоть бы ребенка оставила, поехала бы огляделась сначала, а после бы, — если все там честь-честью, — и дитенка везла. Так не-ет, и Оринку тащит, будут две рабыни чайные-нечаянные…
— Ой, Ефремовна, — рабство-то вроде давно отменили?! При социализме живем… И коммунизм вот-вот наступит…
— Это у нас. А как там — неведомо! Раз плантации есть — то и рабы, Тася, есть. Одно за другое цепляется.
— Да-a, Ефремовна, — перевела разговор продавщица, — остаешься ты одна…
— Вот-вот! Телевизор и тот забирает — дескать, она купила! Да и… не нужен он мне, обидно только… Вон радио оставляет: буду, Тася, с приемником куковать. Хоть ты заходи иногда — вместе покукуем… Редко заходишь…
— Дак ведь семья у меня… И мужик не любит, когда я по соседям шатаюсь, сиди, говорит, дома. Да-а, тяжело тебе будет, Ефремовна… И Люция с Венкой редко стали приезжать…
— А что им — сидят в тепле: избу топить не надо, баню — тоже… С работы придут, руки-ноги сложат — и маются у телевизора. Вот он — коммунизм-то какой! И за скотиной ходить не надо, хоть бы кошку завели — и той нет! Милю в садик отдали, и всё теперь: не нужна я стала…
— Да… скучно, скучно тебе будет — совсем скучно… А с бабкой Александровой как — не ладите вы? Тоже ведь одинокая совсем старуха, как Шура-то погибла, так…
— Да не-ет, она из избы, знаешь ведь, почти и не выходит, разве только за хлебом… И молчком, всё молчком… А я поговорить больно люблю…
— Да, плохо тебе, Ефремовна, без подруги…
— Не говори! Вот ведь… Ню-роч-ка-а, — Пелагея Ефремовна всхлипнула, утерлась концом фартука и продолжила: — А была, Тася, моложе меня — на целых три года моложе! Никто не ожидал… В одночасье!
— Легкая смерть… Хорошо хоть так, а то бы парализовало, кто бы за ней смотреть стал — Володьке-то разве есть когда, ему бы со стадом управиться! Вон, Иуда-то Яблоков, сват твой, обезножел после энце-валита-то (медведь ноги отъел!), дак… как ведь тяжко! Анна-то совсем с ног сбилась… Сказать он ничего не может, вроде хочет что-то выговорить, а выходит только: ы-ы-ы… Анна: чего, мол, тебе надо, Иуда? А он рассердится, что не понимают его, и грозно так: Ы-Ы-Ы! Вот что ты будешь делать…
— Да-a, Тася, тяжелый год был, ой, какой тяжелый! Сколько людей крышками позакрывались! Прямо как солдаты в строю — один за одним, один за одним!.. Вроде кто сверху команду дал!
— Все этот… энце-валит проклятый! Откуда его только принесло на наши головы! Проценко больно жалко: столько испытать пришлось мужику, в лагерях выжил — а тут нако: энце-валит свалил! Кристина-то как убивалась… А Глухов выздоровел — только ногу подволакивает, дак это ведь ерунда!.. Повезло Маршиде…
— Энцефалит — это первое… А ведь и помимо него, посчитай-ка: у Нюры Абросимовой инсульт, Диомед от старости преставился… как и конь его… Говорят, Вахрушев — директором Леспромхоза у нас в войну был — в доме престарелых помер!.. Какой был человек!
— Да-а, слыхала… Ну а конюх-то хорошо пожил — нам бы столько протянуть! А Юля-то Коновалова, Ефремовна, какая ведь молодая была! Жить бы да жить! Борис вдовцом остался, один — с девчоночкой… Надька-то небольшая еще совсем…
— С Ориной в первый класс ходит. Дак говорят, — бабушка понизила голос, — Пандора уж прибирает его к рукам…
— Да что ты?! Юля-то — такая работящая была, и чистоплотница, а эта…
— Чем-то ведь берет мужиков…
— Знает, чем взять! А Тамара Горохова, слыхала, Ефремовна, на седьмом месяце?.. А Герка-то, мол, на седьмом небе! И Зоя вроде смирилась, приняла ее!
— Дай то бог, дай то бог! Надо будет зыбку Маштаковым отдать, Зоя ведь нам давала — как Оринка-то родилась, где-то в чулане стоит… Хоть и курва эта Тамарка, конечно… Ты ведь не знаешь, Тася, откуда у ей зубы-то золотые во рту, нет? Сейчас расскажу… Это она у Лильки моей червонец царский стибрила из сумочки… Не знаю, прямо на нас напасть какая-то, Тася, все куда-то девается… Вот летом тоже: статуйка фарфоровая стояла на этажерке и — пропала!.. Не знаю, кому уж понадобилась… Но статуйка — это ерунда, а то ведь чистое золото было, Тася! И вот как дело было…
