Ханс Хенни Янн - Это настигнет каждого
- Твое возражение бессмысленно, потому что в нашем случае любое принятое решение будет простым. Разве, к примеру, ты не мог бы лечь со мной? Разве это было бы предосудительно или странно? Разве мы еще никогда не спали в одной постели? Или ты думаешь, я утаил от Агнеты, что месяца два делил с тобой комнату в Бенгстборге? Или мое соседство больше тебя не радует?..
- Прошу тебя, Гари... Прошу... Воздержись от дальнейших рассуждений... Я имею в виду: в таком тоне. Должен ли я повторить свое признание? В который уж раз за сегодня? Или ты хочешь, чтобы я забыл тот опасный рассказ про Аббадону? Ты можешь быть уверен во мне...
Агнета отошла к окну. Она раздвинула шторы и смотрела на улицу. Старалась не слушать, о чем говорят эти двое.
- Но это только одно из трех возможных решений, - сказал Гари.
- Мы, само собой, выберем второе, - сказал Матье.
- Второе это какое? - переспросил Гари.
- Второе, оно же последнее. Что ты будешь спать с Агнетой, как всегда... как вчера ночью... как спишь уже год или больше... - Матье произнес это, немного повысив голос. - Не будь дураком, Гари, - прибавил он уже тише. - Это ведь не последний шанс...
Агнета задернула за своей спиной штору. Пальцами заткнула уши. То, о чем они теперь будут говорить, для нее означает катастрофу. Она наперед знала слова Гари: содержание, направление его речи, долженствующей переубедить Матье. Да, Гари сейчас расхваливает ее, Агнету. Он ее не щадит. Двадцать раз... или пятьдесят... станет она объектом его речевого акта. Ее груди, ее промежность, живот, плечи, каждая часть тела получат свою долю хвалы. Она, Агнета, будет описана сзади и спереди: наклонившаяся вперед, лежащая навзничь, повернувшаяся на бок, в сладострастно-неестественных позах, с раздвинутыми или согнутыми в коленях ногами. Дескать, кто онанирует, тоже может такое. Но когда ты с женщиной, все еще приятнее, еще слаще. Вы с ней друг к дружке расположены, то есть не противны друг другу, - и оба распаляетесь так, что, кажется, вот-вот взорветесь. А где, дескать, причин-дал одного из друзей согрелся и вдосталь потерся о мягкое, там самое место и для причиндала Второго. Как знать, не осуществится ли заодно и зачатие хорошенького малыша Матье? В конце концов он, Гари, мог бы и постоять рядом... в качестве приапического божества... чтобы все удалось на славу.
Агнета отошла от окна и вернулась к ним. Она была бледной, но не утратила самообладания.
- Я люблю Гари... Хочу, чтобы вы это знали, Матье. Но он любит вас - как-то по-своему... иначе... эгоистичнее... задним умом. Я иногда боюсь, что потеряю его. Те несколько минут, пока вы разговаривали, я, зажав себе уши, смотрела на улицу и воображала, будто я там внизу, будто - ухожу прочь. И все-таки кое-что я уловила... Ведь его слова были повторением сказанного прежде... вероятно, и для вас тоже. Я хотела спросить: целовал ли он вас когда-нибудь? Нет, лучше не отвечайте. Меня он не целовал никогда, ни разу. Я, конечно, попыталась однажды завладеть его ртом. Но он меня отстранил. «Не надо, - сказал, - такое во мне не предусмотрено...» Вы, конечно, понимаете, что для меня это очень тяжело... такое его воздержание?
- Не люблю распускать слюни, - сказал Гари грубо.
Матье посмотрел на него озадаченно, испытующе:
- В самом деле?
- Все так, как я говорю. Когда во рту у тебя чужой язык... А без этого какие же поцелуи...
- Но ведь ты совсем недавно... - Матье не закончил фразы; он и не имел намерения ее закончить. Он не хотел ни разоблачать Гари, ни притворяться, будто пропустил мимо ушей его ложь. Ему, помимо прочего, пришла в голову чудовищная мысль: а вдруг Гари пришлось преодолеть отвращение, чтобы сделать приятное ему, Матье...
Агнета между тем продолжала:
- Мы, Матье, знакомы всего часа два - поверхностно. А полюбить друг друга... с первого взгляда, как говорят... мы не могли, потому что прежде каждый из нас должен был бы задушить в себе иное, очень сильное чувство. Но Гари пришла в голову эта нелепая мысль - свести нас вместе. Вы задумайтесь вот о чем, прошу вас: он и ко мне обращался, с грубейшей прямотой. Он хочет, чтобы я произвела на свет маленького Матье. Вам он наверняка тоже об этом говорил. Чтобы сотворить такого малыша, достаточно одной или двух попыток, внушает он мне. Дескать, и его самого сотворили в два приема. У вас двоих все получится, поучает он. Ведь сводят же вместе жеребца и кобылу, не знающих друг друга. А это красивые и благородные животные. Подумай, убеждает он меня, о хорошеньком малыше Матье: какая это была бы радость! Забеременеть от него, такое он запрещает. Не знаю: может, он болен, но мне не говорит...
- Сейчас она ударится в слезы, - сказал Гари, - Давайте лучше укладываться. Теперь выбора не осталось: я должен ее утешить. Когда мы с ней лежим рядом, тревоги ее улетучиваются. Она забывает на время, что обстоятельства не изменишь. Не стану же я притворяться, что не люблю тебя? Ей все равно придется - сегодня, завтра или послезавтра - спросить свой разум, как с этим быть. Она должна будет признать, что не испытывает к тебе отвращения. А что еще нужно? Не испытывать отвращения - это главное. Да и как она могла бы испытывать отвращение к человеку, который вырос вместе со мной?
Агнета в самом деле плачет. Матье смущенно молчит. Что ему делать? Должен ли он допустить, чтобы Гари - будь то в приапическом или эупигическом[71] обличье - встал перед ним на колени и стал вдохновителем его детородных трудов? Не фальшиво ли все, о чем они здесь думают и говорят? Не смешно ли это, наконец: что имеются два претендента на роль отца будущего малыша, но каждый из них уклоняется... или вынужден уклоняться... от вполне естественного и приносящего радость действа? Агнета не проститутка. Но разве зачатие ребенка, у которого будет два отца, превратит женщину в проститутку - если каждый из этих отцов без стеснения может погладить другому грудь или вдруг взять да и ущипнуть его за задницу?
Матье едва не улыбнулся. Но тотчас им снова овладели мрачные мысли.
Агнета заговорила, хотя по ее щекам еще скатывались жемчужинки слез:
- Иногда я ясно сознаю, что удержу Гари лишь в том случае, если произведу на свет малыша Матье. Тогда между нами воцарился бы мир. Любовный мир. - Слово «мир» она повторила дважды. Похоже, оно ей нравилось.
- Он не только красивый и неиспорченный, этот Матье; он когда-нибудь станет богатым человеком, директором пароходства, - сказал Гари. - Я вообще не понимаю твоих сомнений. Чего еще могла бы ты требовать или ждать от жизни? Моя мать зарабатывала на пропитание своим телом, ты знаешь. Еще и меня умудрялась кормить. Твой же отец - ночной сторож... Прекрасно: он, значит, порядочный человек. Но ведь Матье по сравнению с ним - принц; в данный момент, правда, выступающий в роли Блудного сына... ради меня. Я же, соответственно, тот, в чьем доме Блудный сын жрет виноградные выжимки: корм для свиней. Если не ошибаюсь, где-то это примерно так описано[72]. Почему же нам не устроить праздник для нового Пожирателя выжимок? Насколько я помню, прежнему Блудному сыну тоже доводилось иметь дело с девицами.
- Ты сам не веришь тому, что говоришь! - вырвалось у Матье.
- А почему я должен верить тому, что говорю? Такое и у других людей нечасто случается.
Больше они не разговаривали. Гари начал раздеваться. Между тем, он немного затемнил комнату: включил маленький торшер и выключил тот, что поярче. Он еще и Агнете помог раздеться, чтобы она меньше стеснялась. В итоге Матье лег первым, растянулся на кресле-кровати. Он зажмурился - не чтобы ничего не видеть, а потому что в такой искусственной тьме ему было легче сосредоточиться на определенного рода мыслях. Прежде всего он вообразил себе малыша Матье, прелестнейшего ребенка. Такого и в самом деле можно произвести на свет... эту проблему они уже обсудили. Гари со своей стороны обещал всяческую поддержку. Один или два раза... А если родится все-таки малыш Гари... это не будет иметь никакого значения. .. если не станет предметом пересудов. В конце концов. .. этого ведь и не узнаешь наверняка... если не будет... на беду... просматриваться слишком явное сходство. Итак, договорились они вот до чего: Матье и Гари должны получить потомство. А что будет дальше? После рождения ребенка? Неужели даже тогда Гари не захочет поцеловать Агнету? Несущественный вопрос. Наверное, Гари просто привык лежать, прижавшись к ее спине. Так он может незаметнее погружаться в собственное сладострастие, погружаться... не будучи обслюнявленным... в черную бездну своего теплого одиночества. Но он не освободится от Агнеты... даже если она была для него только удобным орудием. Она возвысится до положения матери. Появится этот малыш Матье, которого Гари, наверное, тоже не станет целовать в губы. Зато нетрудно представить, как Гари возьмет его на руки, высоко поднимет и - просто от радости - втянет губами крошечный членик и два яичка, потом снова их выплюнет: «Вупп!»; это вполне позволительно, если мальчуган такой славный и ты его любишь. И оба засмеются. Вопрос лишь в том, что будет со взрослым Матье. Ну, вот он заставит себя - два или три раза -забыть, что оно не от Гари исходит, это другое человеческое тепло. Он, чтобы забыть, будет неотрывно смотреть на своего идола... на плоть, на плоть, на единственную плоть... на Единственное... на единственное Единственное, которым он жив... и которое его сокрушает. Потом в какой-то момент все останется позади. Его выведут из дому... Они заранее договорились с Аббадоной, с этим матросом Лейфом, с Третьим. Теперь Третий ждет у дверей... несказанно спокойный, равнодушный... с напудренным белым лицом, губами, покрытыми зеленым пигментом, золочеными ресницами... очень красивый, если кому-то нравится на такое смотреть. Может, у него и золотые браслеты на предплечьях; может, вызолочены даже его соски, которых сейчас не видно. В красноватых волосах, если приглядеться, тоже мерцает золотая пудра. Он держит бескозырку в руке, открывает для своего нового господина дверцу белого автомобиля, осторожно прикрывает ее, надевает бескозырку, открывает переднюю дверцу, садится на место шофера, включает мотор. Они едут в Бенгстборг. Молодой господин Бренде там живет. Вечером... Не в этот вечер, а, может, во второй или в третий... Аббадона танцует перед ним. Матье садится за рояль и берет несколько тихих аккордов... Звучат разные модуляции, ничего не говорящие гармонические ряды, с трудом выстраиваемые из музыкальных обломков последовательности... Горят свечи. И Аббадона танцует. Он обнажен... обсыпан белой или разноцветной пудрой... с золотыми браслетами на предплечьях... золотая цепочка несколько раз обвита вокруг тела, чтобы еще выигрышнее выделялся пупок. Танцор держится с достоинством, кажется равнодушным и вместе с тем как бы бросающим вызов, но и пребывающим в мире с собой, покоящимся в себе... однако ко всему готовым. Матье наигрывает эти глупые мелодии... полчаса, час. Аббадона не устает. Ему дали такое поручение. Он и выполняет его, добросовестно. — Все теперь не нарадуются на Матье. Отец его хвалит. Сестра относится к нему с уважением, потому что он стал неопасным; служащие пароходной компании восхищаются своим молодым директором, неизвестно почему. Люди обмениваются слухами по поводу красивого шофера, которым обзавелся новый владелец бенгстборгского замка. Даже Гари время от времени заезжает в гости к Матье. Такой он им всем нравится: замурованный в могильном склепе вместе с этим Лейфом, мальчиком по вызову. Им обоим охотно позволяют пользоваться... в могиле... всякого рода излишествами: красно-горящими свечами, шелковыми коврами, золотыми цепочками и браслетами; позволяют предаваться разгулу, который их не спасет. А если Гари вдруг захочет получить второго малыша Матье... то и это будет... сработано... ко всеобщему удовлетворению. Теперь даже два идола будут стоять наготове, чтобы он забыл: то другое человеческое тепло исходит не от Гари. В Бенгстборге можно устроить и праздник. Длящийся два дня, три дня, неделю. А что потом? Аббадона будет танцевать. А потом?.. От него могут захотеть даже шестерых маленьких Матье, и каждого Гари уже в следующую ночь превратит в фальшивку, вытравит, задушит своим более жизнеспособным семенем: но поможет ли это? Поможет ли бедной душе отвергнутого взрослого Матье?
