Ярмолинец Вадим - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»
– Да, вы помните ее?
– Да, очень привлекательная, она здорова?
– Ее убили.
Я снова плачу и, когда кладу ему голову на плечо, он берет меня за плечи и говорит:
– Дорогой мой, прошу вас, крепитесь, такое вам выпало испытание. Вы, наверное, хотите заказать панихиду. Хотите остаться на литургию?
Я киваю согласно.
Он ведет меня узкой тропинкой между серых, голых кустов. Крохотная беленая известью комнатка. Узкая постель под лоскутным одеялом. У небольшого квадратного окна столик с иконами. В углу под потолком – икона Богородицы, в красном стаканчике перед ней источает ровный свет крохотный огонек. Скамья.
– Как же это стряслось?
Отец Василий садится напротив меня на постель и берет мои руки в свои. У него маленькие, сухие, очень теплые руки.
– Ну, рассказывайте, я слушаю вас.
Я путаюсь в поисках начала своей истории, обнаруживая, что никакой особой истории у меня и нет, а есть только пустота в груди. И чем рассказывать о себе, лучше рассказывать о ней, потому что повторение ее имени заполняет капля за каплей эту пустоту, и тогда возникает ощущение того, что она не ушла навсегда, а оставила меня ненадолго. Я рассказываю, как впервые увидел ее в редакции. Вошел в комнату, где мне предстояло работать, а она сидела за своим столом. Она посмотрела на меня, и у меня сразу возникло ощущение, что она мне поможет обжиться на новом месте, установить отношения с другими сотрудниками. В тот же день мы пошли в столовую на первом этаже издательства, и она взяла себе на обед картофельное пюре с сосисками, а мне было неловко есть при ней, и я взял только кофе и какой-то коржик. Но она с таким интересом слушала меня, как я после школы попал в армию, а потом, благодаря армии, на престижный факультет романо-германской филологии. И это произошло не потому, что у меня была тяга к языкам, а потому, что когда-то в юности я придумал сам себе профессию журналиста-международника. Но одно дело хотеть стать журналистом, а другое стать им. Я долго не мог найти, о чем писать для местной газеты. У меня не было своей темы, но в конечном итоге мне помогло юношеское увлечение рок-музыкой и потом джазом. Я стал писать про джазовые концерты в филармонии и брал интервью у приезжих джазистов, потому что говорил по-английски. Потом я стал писать про первые рок-концерты, и тогда оказалось, что я вроде бы как эксперт в этой области. А она всегда была моим первым редактором, первой читала мои статьи и делала замечания. Но, несмотря на возникшую между нами теплоту, она избегала сближаться со мной, говорила, что не хочет терять дружеских отношений. Может быть, она знала, что в среде музыкантов, где я проводил много времени, у меня были другие девушки, а она не хотела становиться одной из них. Да, у меня были разные девушки, но они никогда не были близки мне. А когда я уволился из газеты, она пришла ко мне, и мы стали жить с ней как муж и жена. Потом я работал на разных работах, пока не стал терять их одну за другой, и тогда мы решили уехать в Америку. И как мы готовились к отъезду и прощались со всеми, пока все это не рухнуло. Когда я произнес слово “рухнуло”, иллюзия того, что она была где-то неподалеку, прошла, и я снова ощутил эту ужасную пустоту в груди.
– Так вам негде жить?
– У нас есть один друг. Я ночевал у него в мастерской.
– Вы если хотите, поживите до отъезда здесь. Семинаристы сейчас разъехались, места много.
Глава 38
Перед началом службы отец Василий дал мне книжечку в мягкой желтой обложке, на которой старым славянским шрифтом было написано “Молитвословъ”. Он открыл ее на нужной странице и отметил ногтем несколько мест в тексте.
– Здесь будете говорить “раба божия Наталия”. Только следите за текстом. Вам тогда будет понятней, о чем идет речь.
В храме было темно, тихо, покойно. Мерцали, покачиваясь, оранжевые язычки пламени в лампадках. Женщины на клиросе перешептывались, поправляли ноты, едва слышно пробовали голоса: “Г-о-о-о-о... Го-о-о-о-о-с-сподипоми-и-илуй”.
– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков, – начал отец Василий, и я вспомнил наш разговор с Наташей о том, как начинать молитву:
– Это типа, как по телефону: “Але, на проводе!” А когда там ответят, ты переходишь к делу, так?
– Типа, – ответила она.
– Миром господу помо-о-олимся, – запел высоким голосом молоденький дьякон.
Изображение стало размытым, теплым, соленым.
– Об оставлении согрешений во блаженней памяти преставляшихся, Господу помо-о-олимся.
– О приснопамятной рабе божией Наталии помо-о-олимся, покоя, тишины, блаженные памяти ея, Господу помо-о-олимся...
– О неосужденным предстати у страшнаго престола Господа славы, Господу помо-о-олимся...
– О плачущих и болезнующих, чающих Христова утешения, Господу помо-олимся...
Монотонный голос отца Василия и высокий, певучий молодого дьякона навевают ощущение причастности к другому, нездешнему миру, где не существует потерь, где нет смерти.
– О яко да Господь Бог наш учинит души их в месте све-етле, в месте зла-ачны, в месте поко-айне, идеже все праведнии пребыва-ают, Господу помо-олимся...
– О причтении их в недрах Авраама и Исаака и Иакова, Господу помо-олимся...
– Об избавитися нам от всякои скорби, гнева и нужды, Господу помо-олимся...
– Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благода-атию.
– Милости Божия, царства небесного и оставления грехов испросивши, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предади-им.
– Тебе, Господи-и, – мягко и протяжно завершают женщины на клиросе.
После службы мы идем в трапезную. Я сижу за длинным столом еще с несколькими священниками в черных подрясниках, ем овсяную кашу. Безвкусная, она не вызывает отторжения. Ночь в монастыре абсолютно беззвучна. Утром снова иду с отцом Василием на литургию. Меня несет по бесконечному кругу служб, молитв, чтений, учебы церковнославянского алфавита, попыток чтения старых книг, которые мне дает отец Василий, литургий, всенощных, сна, ничего не делания, ничего не думания. Мир с его заботами и страстями отступает.
– Яко Ты еси воскресение и живот и покой усопших раб твоих, – говорит отец Василий и я уже привычно добавляю:
– Наталии и Владимира.
– Христе Боже наш: и тебе славу воссылаем со безначальным Твоим Отцем, и со пресвятым и благим и животворящим Твоим духом, ныне и присно и во веки веков.
– Ами-инь, – завершает хор.
Мы сидим с отцом Василием на скамейке в саду. Чирикают на робком еще весеннем солнце птицы. Я спрашиваю, могу ли поступить в семинарию и остаться в церкви. Он со вздохом отвечает:
– Дорогой мой, вы же сами когда-то сказали: мол, у вас тут бюрократия. Вас так просто не примут. Как я понял, паспорта у вас уже нет, рекомендации от приходского священника тоже нет. Да-да, у нас тоже есть рекомендации. Вас в церкви никто не знает, хотя, поверьте, вы мне стали очень близки. Но именно как близкому человеку я вам хочу сказать: вы говорите, что хотите остаться в церкви, то есть посвятить себя служению Богу. Но одно дело, когда человек принимает это решение на трезвую, так сказать, голову, а другое, когда после такой страшной трагедии, как ваша. Между тем, пройдет время, и вы, может быть, пожалеете, что взяли на себя такое обязательство. Перед тем, как заключить брак с Натальей, вы были знакомы с ней много лет. Вы постепенно пришли к пониманию того, что хотите прожить с ней всю жизнь. Так же и тут. Поживите какое-то время церковной жизнью, а потом спросите себя снова: готовы ли вы стать священником? И помните: вы не можете укрываться в этом сане от своего горя. Нельзя быть священником для себя. Господь хочет, чтобы вы служили другим людям.
– Как же я поживу несколько лет церковной жизнью? – спрашиваю я. – Мне и жить-то негде.
– Вы ведь собирались уезжать, верно?
– Да.
– Вот и уезжайте. Там тоже есть наша церковь, там и начнете свою новую церковную жизнь. Поверьте мне, дорогой мой, та церковь вам придется по вкусу больше. Она посвободней нашей будет и бюрократии в ней поменьше. А Господь над всеми нами один.
– Один ехал “Цеппелин” слушать! – слышу я голос Наташи и вижу ее смеющиеся глаза.
Глава 39
Кащея мое появление пугает:
– Митя! Вы еще здесь?!
– Константин Константинович, я за чемоданом и, если можно, еще на несколько ночей.
– А когда же вы едете?
– Сегодня схожу на биржу, может быть удастся подсесть к кому-то в автобус.
На бирже, собирающейся на Проспекте мира, мне дают несколько телефонов, и в тот же вечер я расплачиваюсь за место.
Пересчитав деньги, мой новый попутчик, рослый мужчина с усами подковой, говорит:
– У нас 40 мест и у наших попутчиков 40 мест. Я имею в виду багажных мест. Их шесть человек и нас – пятеро. Две семьи. Поэтому я вас предупреждаю: если вы сказали, что у вас один чемодан, то я готов поверить, что у вас два. Но если у вас четыре, вы просто не поместитесь. Запомните, у вас есть в этом автобусе два места. Вы меня понимаете?
