Мюррей Бейл - Ностальгия
Расселл впервые приподнялся на локте и слабо улыбнулся. Вид у него был измученный — как у больного лихорадкой в походном шатре. Представление длилось менее часа.
Зрители захлопали в ладоши, поощрительно заулыбались, закричали: «Бис!» Это накатила ностальгия по дому.
Но тут миссис Расселл внесла чай и ламингтоны.[111] Зеленый вязаный чехол для чайника формой напоминал Айерс-рок: возможно, что и непреднамеренно. Расселл присел на край раскладушки.
— В вашей стране я ни разу в жизни не был, — проговорил он срывающимся голосом. — Но очень бы хотел туда съездить.
— О, приезжайте непременно, — отозвалась Луиза.
Расселл поерзал на месте, отхлебнул чаю.
— Как насчет на Айерс-рок полюбоваться? — завопил Гэрри.
— О нет. Нет, это было бы неразумно. Своего рода антиклимакс. Айерс-рок живет у меня в душе, понимаете? Вот здесь. Я… останусь разочарован.
И Расселл взял с блюдца еще один ламингтон.
— Мы никогда в жизни не покидали пределов Англии, — пояснила миссис Расселл. Расправила подол, поставила чашку с блюдцем на пластиковую салфеточку. — Мы совершенно счастливы здесь, в Бакстоне Фред любит давать волю воображению.
— Я, например, прекрасно себе представляю, как выглядит Эйфелева башня, — кивнул Расселл.
— Если на то пошло, немногие из нас видели Айерс-рок своими глазами, — признался Норт. — А есть тут вообще такие, кто видел?
Все пристыженно уставились на ковер. Руку подняла одна только Шейла.
Расселл вздернул нос.
— И вы приехали в этакую даль? А у нас тут всего-то навсего «Брайтон-рок»,[112] — самоуничижительно посетовал он.
Все посмеялись, уткнувшись в чашки.
— Вот вечно он так говорит, — состроила гримаску его жена. — Всякий раз повторяет одно и то же!
Покивав, миссис Каткарт вонзила зубы в ламингтон. Подтверждая тем самым свою духовную близость к хозяйке — своей ровеснице. Расселл с улыбкой поглядел на жену.
Хофманн жарко дышал на сережку Вайолет. По его словам, супруге Расселла предложили на каждом представлении ложиться рядом с мужем, обнажив грудь. Изображая тем самым горы Олга, что находятся в двадцати милях к западу от Айерс-рок. Бюст у нее был самый что ни на есть подходящий, да только миссис Расселл все равно отказалась. У нее-де семья, трое детей, и у тех уже свои дети…
Вайолет чуть чаем не захлебнулась. Пришлось ей покрепче вцепиться в чашку.
— Мы сами уничтожаем все то, на что приезжаем посмотреть, — промолвил Норт. — Порою мне так кажется… — Завуалированный вопрос был адресован Расселлу.
— Он — зоолог, — объяснила Саша.
— Никакая это не скала, — уточнил Кэддок. — Это монолит, так во всех книгах говорится.
К нему никто уже не прислушивался; один только Расселл многозначительно поднял вверх палец:
— Вот именно!
Он впился глазами в Кэддока, оглядел остальных — и нахмурился.
— Одиннадцать сотен футов над уровнем моря; докембрийский период; монолит назван в честь премьер-министра Южной Австралии.
— Этот ваш нос — материальная ценность, — откомментировал кто-то (Хофманн, со второго ряда). — Я бы на вашем месте его застраховал. Представление удалось на славу. Отлично, просто отлично. Боди-арт называется.
— Чего?
Между тем Дуг допил чай.
— Айерс-рок — наша гордость. Один из плюсов в пользу Австралии.
Борелли все еще размышлял о функции путешествий и осмотра достопримечательностей, а Джеральд уже зашелся смехом:
— А взять вот Большой Барьерный риф…
— Ага, а еще что? — подхватил Джеральд.
— Никто не хочет еще чаю?
Но Саша с Нортом уже встали, собираясь уходить. Миссис Каткарт предложила помочь убрать со стола. Мужчины пожали Расселлу руку — и в последний раз полюбовались на его нос. Нос, несомненно, имел успех.
— Поездка того стоила.
— Продолжайте в том же духе.
— Сдается мне, ваш «монолит» даже получше настоящего будет, — похвалил Джеральд.
Дуг шумно вдохнул.
— Пойдемте же, — позвал Гэрри.
Уже в дверях миссис Расселл скрестила руки на груди.
— Вчера был у нас тут один джентльмен из Австралии. Фред, чего он от тебя хотел? Уговаривал попробоваться в кинематографе и на телевидении, так?
— Да-да, «Зона Хэммерсли», Западная Австралия. — Расселл улыбнулся. — Пришлось ему уйти несолоно хлебавши. А ведь он золотые горы предлагал.
— Похоже, этот прохвост снова здесь? — Гэрри шутливо пихнул Шейлу в бок.
— Не знаю, — пробормотала она.
Расселлы помахали им на прощание с крыльца.
— Я бы тут весь день провела! — вздохнула миссис Каткарт.
— Занятные люди, — согласился Дуг. — И ведь слава ему в голову не ударила!
Спектакль поверг туристов в глубокую задумчивость. Они перебирали в уме все те достопримечательности, что еще предстояло осмотреть, а мысли их словно сами собою возвращались к дому.
— Признаться, в какой-то момент мне подумалось, у меня галлюцинации начались! — рассмеялась Луиза.
А это значит…
— Не верьте глазам своим. Все это — часть шоу.
— Да никто из нас скалы Айерс-рок в глаза не видел!
— Шейла видела, — напомнила Вайолет.
— Не думаю, что теперь есть смысл туда ехать, — объявил Кэддок так, словно путешествию их суждено было длиться вечно. — Мы все посмотрели, каков он.
— Но мы и прежде имели о нем некое представление, разве нет? Тогда вообще ни на что смотреть незачем. Картинки-то мы видели.
Шейла развела руками: она-де уже и не знает, что считать «настоящим», после всех этих достопримечательностей. И нервно рассмеялась.
— Да просто парень деньгу сшибить решил; ну и флаг ему в руки.
— По крайней мере, мы задаем вопросы… — вздохнул Борелли.
Австралийцы медленно ехали обратно в Лондон.
Саша, до сих пор молчавшая, подала голос:
— Мне осточертело путешествовать. Домой хочу.
— Саша, не говори так! — вскричала Шейла.
— Ну, так мы уже почти дома. Недолго осталось, — сочувственно улыбнулся Джеральд.
Все разом примолкли. По лицам Каткартов было ясно: они думают о своей улице в Драммойне с добрыми старыми выбеленными телеграфными столбами, с крепко вросшими в землю, прочными формами, выгоревшими красками и зноем; там взросла их семья. Туристы проезжали мимо аккуратных пастбищ и четко размежеванных участков Англии, Британских островов: эту землю возделывали веками. Эта опрятная, окультуренная упорядоченность нагоняла легкую тоску.
В тридцатых годах Дуглас Уильям Гамбли, кавалер ордена Британской империи, кавалер ордена «За верную службу империи», служа генеральным инспектором почтовой службы и телеграфа в Ираке, изобрел и разработал авиаписьмо, или аэрограмму. Гамбли был одним из тех англичан, что, наливаясь помидорно-пурпурным румянцем, трудятся (или трудились) под палящим чужеземным солнцем: базарный шум, косоглазые слуги, вечерний нимбу пани,[113] партия-другая в клубе, грязные курьеры в экзотических лохмотьях — поди вколоти в них хоть сколько-то расторопности! — да мало ли что еще. И так далее. Иные обзаводились «тропическим шлемом». Другие прокладывали себе путь тростью с серебряным набалдашником. Эти люди подавали пример, которому сами же и следовали. Местный образ жизни перенимали немногие. Там, в Ираке, Гамбли насаждал строжайшую дисциплину. А как же иначе?
В Ираке он осознал потребность в «облегченном послании определенного размера и веса». Международные авиауслуги между тем процветали и расширялись с каждым днем. В свете этого Гамбли разработал и отпечатал складную почтовую открытку для авиапочты: иракцы выпустили ее 15 июля 1933 года. Новую форму быстро признали; очень скоро путешественники уже пользовались ею по всему миру.
В 1898 году Дуглас Гамбли находился в Индии: заведовал строительством телеграфной линии от Карачи до Тегерана…
Умер он на острове Уайт в 1973 году, в почтенном возрасте девяноста двух лет.
Авиаписьма (аэрограмма: «авиапочтой», «авиа») таких стран, как Индия и Пакистан, меньше размером, бумага и клей заметно низкого качества. Не все авиаписьма — голубые. В силу одним только им известной причины датчане предпочли чисто белый цвет. Американские авиаписьма — прямоугольные, характерно увесистые, самого что ни на есть целесообразного дизайна. На сегодняшний день аэрограммы освоила и Франция: у французов они небесно-голубые. А британские, маленькие, но, если замерить, длинненькие, они, разумеется, ярко-синие (на таких лучше писать красной ручкой!) — в подражание величественной, почти королевской исторической синеве.
Шагая рядом с Борелли, Луиза готова была в любой момент ухватить его за руку. Веселость (непосредственность) словно бы передалась даже ее развевающимся фалдам. Подавшись вперед, она то и дело оглядывалась на своего спутника и пародийно-сочувственно качала головой: ну да, потешаясь над его несуразными теориями и замечаниями. Казалось, что они двое — против всего мира: прорубаются сквозь неодолимый натиск слов и солдатских лиц. Борелли рассуждал о социальном подтексте гренок, английских гренок; вот он присел на корточки на манер вомбата — завязать шнурок, а она обернулась, воздвиглась над ним и ни с того ни с сего потребовала рассказать ей про трость, «и без дураков, пожалуйста».
