Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина
«Здравствуй, любимая!
Когда мне нужно привести в порядок чувства, стряхнуть мошкару тревог, мне достаточно произнести твою фамилию три или четыре раза. Есть в этих звуках какая-то иконописная строгость, только не бесполая, женственная.
Интересно, влияет ли имя на того, кто его носит? Если мальчика назвать Феликсом, будет ли его жизнь такой же, как если бы его звали Егор? Во всяком случае, город, в котором есть Виктория Березна, — совсем другой город. Он более утренний, весенний, загадочный, у него другая история и другое будущее. Да что там город! Я смотрю в твои глаза, как смотрят вдаль. Видеть тебя — значит мечтать о тебе. Жаль, что, мечтая о тебе, я не всегда вижу тебя. Иначе тебе пришлось бы находиться со мной неотлучно».
Стемнин вспомнил, как Вика ложилась на кровать на спину, распускала волосы до полу и заплетала косичку, глядя в потолок. В груди потеплело. Когда Виктории не было рядом, он разглядывал ее слова, движения, выражения глаз, точно счастливо украденные драгоценности. Он был благодарен Вике еще и за те поводы для остроумия, которые она щедро ему давала. Вчера она спросила:
— Ты видел фильм «Дикая орхидея»?
— Нет.
— То есть это другой фильм. Тоже «Дикая орхидея», только там другой сюжет, другие актеры. И название как-то изменено. Не «Дикая орхидея», а…
— «Три товарища».
Вика совсем было собралась обидеться, но в последнее мгновение передумала и шлепнула его по руке.
Как-то в разговоре она сказала: «Когда я без телефона, я как потерянная. Причем со страшной силой». Он тогда подумал, что слово «потерянная» вообще очень к ней подходит. Вика не могла сосредоточиться на одной мысли, поминутно меняла планы, смотря фильм, не следила за основным сюжетом, но подмечала какие-то мелкие детали, не имеющие прямого отношения к происходящему. Например, говорила, что ей нравится расцветка юбки у смертельно раненной героини. Тождество с самой собой было для нее непосильной задачей. Вдруг она принималась говорить, что хотела бы бросить скрипку и перейти на саксофон. Переехать в Таллин, постричься наголо или выучить арабский. Она ежеминутно мечтала быть где-то в другом месте, говорить на другом языке с другими людьми, переписать каждую страницу своей жизни. Но, поскольку жить приходилось в нынешнем сценарии, все действующие лица, их реплики, характеры, костюмы, все декорации и музыкальное сопровождение казались ей необязательными, ошибочными, требующими замены. В том числе и главная героиня сценария — она сама.
Виктория была хрупкой, беззащитной, и рядом с ней Стемнин открывал в себе неведомую силу. Ее неустойчивость, колебания, метания подчеркивали его твердость, мужественное великодушие, которое он предлагал своей возлюбленной в качестве опоры. Все зависело от того, в чье видение она в конце концов поверит. Для этого он и писал ей письма.
8
Дверь Отдела свиданий открылась, и на пороге возник невысокий паренек. На нем была черная кожаная куртка, посыпанная тающими снежинками, кое-где уже превратившимися в прозрачные черные капли. Владислав Басистый не сразу узнал клиента, которого не видел с сентября.
— Здравствуйте, милейший Сергей Юрьевич! — приподнялся он, не переставая освещать визави лучезарной улыбкой. — Как поживаете? Какими судьбами к нам? Новый заказ?
— Да какой уж там новый. За старый вносил остаток суммы. Раньше не получилось, — хмуро сообщил Сергей Соловец.
— Ну садитесь же, садитесь! Вот сюда, на диванчик… Чаю? Кофейку не желаете? Растворимый, зато бразильский. Нет? Расскажите же, как все сложилось у вас с… э-э-э… Риммой… нет, простите, дайте вспомнить… Урсулой?
— Ульяной.
По тому, как потемнело лицо Сергея Соловца, стало очевидно, что хмурое настроение связано и с Ульяной, и с самим Басистым. Как обычно бывало в трудных ситуациях, улыбка руководителя Отдела свиданий стала еще доброжелательней:
— Надеюсь, она в добром здравии? А вы? А дядюшка?
Соловец расстегнул куртку и прошелся по комнате.
— Все здоровы, благодарю.
— А ваши отношения… Ваша история, с Ульяной, конечно, — простите, память уже подводит, — она продолжается?
— Продолжается.
— И что же? Все ли благополучно?
— Плюс-минус.
— Вас что-то смущает, Сергей Юрьевич?
— Да, смущает. Очень смущает. Как-то все вышло нечестно. Понимаете? Помните? Ведь все это вы придумали. Шарики на балконе, сад, музыка у реки, весь этот луна-парк. А я что? Я так, на бережку сидел. А-теперь-внимание-вопрос: с кем вы познакомили мою девушку? Со мной или с собой? — Сергей Соловец вызывающе смотрел Басистому в лицо.
— Ну что ж, Сергей Юрьевич, на этот вопрос отвечать нужно. И мне и вам. Давайте внимательно посмотрим вокруг. Да что далеко ходить, давайте посмотрим на вас. Вот, например, черная кожаная куртка. Она ваша? Вы ведь не станете отрицать?
— Чего тут отрицать. Носить кожаные куртки вроде не запрещено.
— Правильно, не запрещено. Но разве вы ее сами шили? Сами выделывали и красили кожу, сами клепки вставляли?
— И?
— Не спешите. Прическа ваша — вы ведь не сами стрижетесь?
— Ну дальше-то что?
— Рубашку тоже покупали в бутике?
— Рубашка куплена на Корфу. Куда вы клоните?
— И обувь, и перстень на пальце, и сумка — все не вашего производства, если можно так выразиться. Более того, ни вы, ни я по важнейшим своим показателям — рост, цвет глаз, оттенок кожи, возраст, темперамент и тому подобное — не собственного производства. Так ведь?
— Не спорю. — Соловец теперь смотрел с напряженным недоумением, внимательно ожидая от фокусника незаметного пока подвоха.
— Но вы — это безусловно вы, а я — это я. И если вы выбрали такую куртку или рубашку, если согласились их на себя надеть, то они характеризуют вас, а не только тех, кто их вам предложил. Заметьте, все люди без исключения таковы. Даже нудисты. Вы — это не только то, что вы сами сказали-сделали-придумали. Вы — это то, что вы выбрали и на что согласились.
— Понятно, — сказал обезоруженный и присмиревший заказчик. — Я к тому, собственно, что дальше выяснится, мол, я не такой. Из меня петарды с фонтанами не вылетают. А мне бы хотелось самому — таким, какой я есть…
— Я вам так скажу, Сергей Юрьевич… Если вы захотите удивить девушку — в хорошем смысле слова, — вы сумеете. Это в природе всякого мужчины, просто обычно мы ленимся, успокаиваемся, привыкаем. Опускаемся до избитых форм. Считайте то, что произошло с вами в сентябре, не подарком, а уроком. Подсказкой. Ведь для того, чтобы удивить подружку, вовсе не обязательно угонять истребитель или арендовать в зоопарке муравьеда.
В комнате находились двое, и некому было удивиться тому, что впервые за долгое время на тонком, изможденном лице Владислава Басистого не было улыбки. А когда она выглянула опять, Сергей Соловец почувствовал, что эта новая улыбка не защищает Басистого от любых неожиданностей, а посвящена именно ему.
9
— Мне было семь лет. Первого сентября должна была идти во второй класс. Бабушка жила под Гжелью в своем доме, она каждый год приезжала в конце августа собирать меня в школу и привозила свои георгины. В ведре, марлей укутанные. Часть продавала у Бауманской, а пять самых роскошных давала мне в школу. Мои георгины были самые красивые в классе!
Виктория сидела в уголке дивана в гнезде, свитом из красного в синюю клетку пледа. Стемнин оседлал стул рядом с письменным столом и внимательно смотрел на нее. За окном мела пурга, и по шторе летели наискосок тени хлопьев, высвеченных желтоватым фонарем.
— Отец с мамой все время ссорились. У мамы характер, у отца слабости, характера никакого. Правда, меня он любил — я тоже была слабостью, наверное. Раньше он был штурманом торгового флота, ходил в загранку. Мы часто жили в Одессе, у отцовой тетки на Французском бульваре. Потом его оттуда попросили, не знаю за что. Отец перешел в Речфлот. Водил сухогрузы по Волге, по Оке, по Каме. Когда совсем малышня была, просила взять меня с собой, покатать на кораблике. Вдруг летом, в августе, — мамы тогда не было дома, — говорит: Викуся, хочешь на кораблике покататься? Ну а что ребенок скажет? Папа зовет, кораблик, счастье, так?
— А ты не спросила, как мама отнесется?
— Не помню. Наверное, что-то спросила. А он что-то ответил. В общем, я не беспокоилась совсем. В августе во дворе никого не было, все мои подруженции — кто на даче, кто на юге, кто в деревне. Скука, играть не с кем. Отец велел собираться, взять кофточки теплые, колготки. Я взяла все заколки, зеркальце, мамину гигиеническую помаду и Барби. Он даже не ругался — я боялась, скажет оставить заколки и куклу, — запихал все в сумку вместе с тряпками моими, и вперед.
— Маме записку хоть оставили?
— Конечно нет. Не понимаю, как так можно! Хотя… может, и написал… Он, видимо, решил уехать из Москвы и забрать меня с собой. Главное, чтобы не оставлять меня маме, чтобы ей сделать побольней. Мы поехали в метро на вокзал, потом на поезде, я все спрашивала, где мама, где кораблик. Нас весь вагон, я думаю, ненавидел.