Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством
from < [email protected]>: E-mails из Амстердама, 20 мая и 2 июня 2008
На открытие выставки пришло по меньшей мере три сотни людей. Галерея была заполнена под завязку, и по залам сплошным потоком курсировали культовые клабберы и трендсеттеры в тренчах, «шанельные» леди, чьи чувства были оскорблены присутствием афро-американских бездомных и запахом немытых тел и мочи.
Несмотря на толпу, собравшуюся в галерее (ах, какие Бахман умел устраивать парти!), в газеты и журналы не просочилось ни строчки, а в карман Бахмана — ни одного цента, так как с выставки «Долгоиграющая Пластинка — Бездомный Проект» никто ничего не купил.
У Байарса, которому Бахман отвел место под одной крышей со мной, тоже нечего было купить. Изначально он хотел выставить автопортреты в золотых увесистых рамах — те, на которых он предстает в темноте, как бы здесь и не здесь. Но другой спонсировавший Джеймса Ли галерист[27] запретил Байарсу их выставлять.
Тогда Байарс выставил лишь крохотный шарик: свинцовую каплю, дробинку, почти незаметную на матовом черном полу. Я же своим «Бездомным Проектом» ставил акцент на гражданских правах в США. Джеймс Ли говорил о чем-то своем, но посетители объединили в уме эти две, в сущности, разные выставки[28] и заключили, что разгуливающие по галерее потасканные и пропахшие улицей гнилозубые протагонисты моих полароидов и байаровская дробь на полу подведены под один знаменатель.
Что это части одного заявления. Что это один и тот же концепт!
Только представь: в одном выставочном зале — эстетика пули от дробовика на выкрашенном черной краской полу, а в другом — этика отношения к чернокожим афро-американцам, чьи портреты были развешаны на белой стене.
Что касается самого Бахмана. Извини, не знал, что тебя так затронула его смерть. Но стоит ли удивляться: ведь он был такой щедрый и понимающий галерист, о котором не могу сказать ни крупицы, ни дробинки плохого.
Мне кажется, вместе с любимыми словно умираем и мы — но, несмотря на потери, мы все-таки должны сосредоточиться на продолжении жизни.
На всем том, что в ней было хорошего. На самом лучшем.
Ведь жизнь — ничто иное, как наша память о ней.
* * *from < [email protected]>, 20 мая 2008
По поводу предложенного тобой интервью: к сожалению, я, как творец, связан торговцами по рукам и ногам! Лично мне очень понравилась эта идея, ведь мы могли бы оставить в покое «голливудский роман» и просто поговорить о моем творческом методе — и поэтому я заикнулся о тебе своей агентше Мег Дэвис.
Но она сказала, что все это должно координироваться с моими издателями, которые в данный момент не хотят выдавать «на-гора» ни мое фото, ни каким-то образом освещать мою личную жизнь. Они хотят, чтобы я оставался тайной, загадкой для зрителей. Пока не вышел роман, я должен быть, по замыслу издателей, в полной тени. Они знают, что любая информация обо мне, приуроченная к выходу книги, поможет умножить продажи. Как только роман появится на прилавках — они тут же снимут черное покрывало с ящика, в котором сейчас сижу я.
Образно говоря.
* * *Ветер задувает под полы зеленого вельветового пиджака, мороз покусывает шерстяной шарф из России, снега не видно, пронизывающий ветер забирается в брючины, в рукава. Дорожные рабочие доброжелательны и указывают дорогу в сабвэй. Большой проспект. Большие дома. У Бахмана был широкий размах.
Бродвей 555: его бывшая галерея, которой гордился. Размеры которой описывал бесчисленное количество раз. Три пятерки не видно, голова запрокинута, мышцы шеи немеют, «Магазин Женской Одежды Энн Тэйлор» — на вывеске темнеют слова.
Снаружи аккуратная, кураторского вида, опрятная женщина (которая, несмотря на географическую близость с «Энн-Тэйлор», никогда не напялит этих богато-безыскусных, буржуазных одежд) с грязной шваброй нацеливается на стекло: взгляд у нее пристальный — сначала на швабру, потом на меня.
Слева в стене — боковая, маленькая, тоже аккуратная дверь: запрятанный в глубине дома вход на верхние этажи. Небольшой листок на стекле двери: что-то про хэппенинг, что-то, жирно, про спонсирующие организации и аббревиации, а дальше, курсивом, почти непрочитываемые имена, имена, имена, так и не достигшие имманентности имена.
Вваливаясь в объятья «Женской Одежды»: просторное помещенье, лепнина, паркет. Пространство — воздух внутри кажется голубым — полупустое: кое-что уже слетело с черных пластмассовых плечиков, кое-что еще там висит.
Псевдо-пейзанские серьги, божественно невесомые тряпки, ремни. Распродажа. У входа ухоженные продавщицы стоят как манекены, ребром ставят вопрос: «Как вам помочь?» «Мне уже никак не помочь» — мысль в голове. Вторая мысль: «Вопрос — автономный принцип, который может рассматриваться сам по себе». Вслух: «Да я не покупаю, я пока просто гляжу».
Третья мысль: «Ответ знание сужает и ущемляет». Вслух: «Если мне что-нибудь будет нужно, я вас позову». Про себя: «ГДЕ?» В самом конце помещения — «ГДЕ, ПОЧЕМУ?» — пустота. И там стоят настоящие белые манекены в задумчивых (вряд ли заученных) позах. Они обнаженные, они неживые, ничто не спадает с их плеч.
Мраморная покатая грудь, свалившийся лифчик лежит на полу.
Уже почти все распродали и полупустое помещение магазина напоминает музей.
Манекены — не просто подставки и плечики для женской одежды. Манекены — статуи, манекены — мой плач. Они проводники в прошлое, произведенья искусства. Вот тут пятнадцать лет назад вместо этих подручных кукол ходили кураторы, висели картины.
Вот здесь вместо никому не нужных свитеров из свалявшейся шерсти стояли скульптуры.
Вот сюда акционист Улай привел тридцать шесть чернокожих бомжей.
Вот сюда они, грубые, громкие, завораживающие своей самостью, прямотой и правотой, со скатками и кружками, шли. Вот здесь бренчали их железные цепи, монеты. Вот здесь расфуфыренные, раскрашенные, как фарфор, нью-йоркские дивы пили шампанское и отщипывали хвостики у шоколадной клубники, отставив мизинец. Вот здесь фланировали фатоватые фаги и сторонились плохо пахнущих негров. Вот здесь запах Шанелей, Диоров и Фаренгейтов смешивался с запахом застарелой мочи.
Ах, это конфетти общественного конфуза, этот сложносочиненный запах скандала: богатые бездельники и богемные дивы — и в противовес им бомжи.
Меня вдруг пробило и я по неосторожности зацепилась за голый гипсовый манекен, а потом сползла к неживым гладким ногам: вот здесь он был, по этому полу ходил и вот здесь сейчас я.
Рукой впитала в себя шершавость и хладность паркета.
Со стен глядели полароидные черно-белые снимки. Улыбающиеся белозубые бляди-модели вместо улаевских черных бомжей. Рука Бахмана дотронулась до моей застывшей в ожиданье макушки. Шелковые красные шары в воздухе, перед глазами. Золотые ресницы, золотая пыльца: совершенство любви. Свежесть и дуновение — будто где-то распахнули окно. Почему-то вспомнилась маленькая боковая дверь на верхние этажи. Абракадабра аббревиаций, имена, имена, имена. Откуда в магазине женской одежды вдруг взялись мужские ботинки, галстук, рубашка? Что-то двигалось и изменялось, что-то росло, но так неуловимо, что источника было никак не найти.
Манекен, приблизившись, заговорил: «Вы нашли все, что вам нужно?» Ответ: «Да, я нашла». Шатаясь, как после бессонной ночи, вышла из магазина. Оранжевые дорожные рабочие испарились, ветер не дул, неожиданно стало тепло. Разгоряченные щеки и желание жить для него — ерунда, что уже мертв. Вечером в баре когда-то работавшая на него фотографша уточнила, что бахмановская галерея была не на первом, где сейчас магазин женской одежды, а на втором этаже.
* * *from < [email protected]>: E-mails из Амстердама, 20 мая и 2 июня 2008
— Дорогая Маргарита, было бы здорово, если бы ты организовала мне выставку в США. У меня есть целая сокровищница полароидных снимков, скопившаяся еще с семидесятых годов. К сожалению, обо мне знают лишь по нашим акциям с Абрамович, но меня совсем не устраивает такое положенье вещей.
Не только потому, что я заслужил большего, но и потому, что мои работы, сделанные и ДО, и ПОСЛЕ Марины, вдохновили целое поколение перформансистов.
Для всего этого необходим интересный кураторский ракурс. Чтобы изменить ситуацию, вероятно, нужен артдилер, который выставит мое творчество в правильном месте и введет его в нужный контекст.
* * *Секс сух, как пара слов, оброненная в одночасье.
Как стерильные, протертые спиртом, пустые столы в кабинете врача.
Не рука в тряпичной темноте складок — будто мышь скребется в углу.
Будто тряпка трет с усилием пол.
