А. Федоров - Оракул петербургский. Книга 2
Сабрина быстро перестала рефлексировать по поводу новых отношений. Она доверяла Магазаннику и не без оснований уважала его, но память о Сергееве была все еще слишком сильна, чтобы дать согласие на официальное оформление супружества. Венчание в церкви – это же разговор с Богом, а как Он посмотрит на нарушение заповеди – не известно?! Безусловно, новые отношения с Магазанником помогали воспитанию Владимира. Мальчику был необходим наставник – сильный, волевой мужчина, способный научить бороться за место под солнцем в этой непростой жизни.
Однако каждому свое, причем, в нужное время: мальчику пока требовался женский уход, забота, внимание, ласка. Кто не знает, что понимание законов женской любви рождается через общения с первыми взрослыми и наиболее близкими женщинами – прежде всего, с матерью (мачехой), другими родственниками, тесным окружением. Муза профессионально подходила к оценкам своего "замыкания" на Владимире. Ее знания и опыт заставляли ковыряться в мотивах непреодолимого "влечения". Это было особое чувство, тесно спаянное не только с материнством, но и с чем-то большим, что было заложено в свойствах ее темперамента, особой генетике, наконец, – это была ее непростая судьба. Владимир к тому же был страшно отзывчив на ее внимание, ласку. Бесспорно, что он любил ее то же любовью, отличной от сыновних чувств к Сабрине. Муза держала свои размышления и находки в тайне от посторонних ушей и глаз – о них не ведала даже Сабрина. Муза понимала, что здесь прячется явный порок – может быть, следствие собственной неудачно завершенной беременности и нереализованного из-за этого инстинкта материнства. Однако было в том и еще что-то особенное, с более глубокими и непонятными корнями. Скорее всего, требовалось заглянуть в прошлые жизни, в далекие века, когда евреи, повторяли раз за разом удачные или трагические "исходы" из пределов Земли обетованной, подвергаясь насильническому, вынужденному смешению генофондов. Но в той генетической каше могла быть и искренняя любовь, накрывавшая темным плащом своих тайн молодых красивых евреек и некоторых милосердных и влюбчивых завоевателей-нормандцев.
Муза догадывалась об истинных причинах, но боялась признаться себе в этом. И только изредка, чаще в бессонные ночи, она была откровенна сама с собой. Женское сердце не обмануть, оно понимало, что когда-то в нем поселился не только Михаил, но и Сергеев. То свершилось, скорее всего, в прошлой жизни, а затем уже трансформировалось в жизнь реальную, настоящую, сегодняшнюю. Она была почти уверена на сто процентов, что на одном из прошлых космических витков они с Сергеевым были супругами, отчаянными любовниками; а еще на одном – братом и сестрой. Только так могла объяснить себе Муза эту, не всегда спокойную, но неотступную тягу к Сергееву, которая пожирала ее в теперешней реальной жизни. То, что Сергеев уже ушел из земных пределов, только усиливало раскованность мысли, ибо нельзя было Музу обвинить сейчас в отступничестве от памяти о Михаиле. Мысленное возвращение к "братскому" сосуществованию рождало очевидное понимание и приятие, как чего-то близкого и родного (биологического), всех недостатков Сергеева. Утверждалось ощущение того, что только так и должно быть и никакой серьезной критики его поступков не должно быть. На худой конец, возможен лишь ласковый или острый юмор – запоздалый шлепок по ягодицам сорванца. Память "любовников" диктовала особую сексуальную реакцию на него, продуцирующую лишь формальный эффект "отвержения", некого виртуального конфликта, резонанс которого нет-нет да и прорывался в Музе, например, в рассказах о Сергееве, отпускаемых в качестве психотерапевтического "гороха" для Сабрины. Здесь действовал известный принцип: "Милые бранятся, только тешатся". Самое главное, что Муза чувствовала своей тонкой душой и натренированным мозгом специалиста-терапевта, что у Сабрины рождается маленький соблазн ревности к памяти Сергеева даже тогда, когда Муза активно его авторитет "понижает". "Горох" таким образом ударялся о "стену", отскакивая прямо в голову терапевта. Общаясь с Володей, Муза испытывала влечение к душе Сергеева – совершалась "проекция" переживаний. Как психолог, владеющий научным подходом, она выстраивала объяснительные конструкции, которые отличались зыбкостью фундамента, но соответствовали общепринятым представлениям. Как мистик, колдунья, Муза совершенно отчетливо чувствовала присутствие души Сергеева и не собиралась никому (даже себе) что-либо доказывать или опровергать.
Конечно, отношения с Михаилом тоже, как и все полигамные сексуальные влечения, были резонансом встреч в прошлой жизни с разными персонами, потерянными и снова встреченными в текущей реальности. Но даже прошлые привязанности могут быть менее или более сильными, удачными или неудачными. Это означало для Музы, что не стоит столь настойчиво и категорично терзать землян за множественные увлечения, многократные браки и разводы теперь, в течение одной жизни. Может быть, в какой-то период своих отношений с Михаилом она, увидев Сергеева, медленно просыпалась, словно последовательно проявляя на фотопленке его образ из прошлой жизни. Затем пришло прозрение – память открылась, и заблудшая женщина всего лишь почувствовала сперва отдаленное влечение к Сергееву, вытащившее прямо за хвост виртуального блуда из глубокой норы запредельной памяти (генетической) настоящую, сильную, тайную любовь. Но время и обстоятельства работали против любовного треугольника. И, скорее всего, такой поворот событий был к лучшему!
Чувства младых лет были подавлены ею самой, скорее всего, не без помощи и Михаила, да и самого Сергеева, которому тоже приходилось выбирать между святой мужской дружбой и коварным притяжением женской плоти. Теперь, на спокойную голову, Музе казалось, что отношение к Михаилу были во второй сигнальной системе, а к Сергееву – в первой, иначе говоря, здесь спорило "сознательное" с "бессознательным". А второе качество, если верить Зигмунду Фрейду, как правило, оказывается сильнее первого.
"Атавизм какой-то"! – жестко тормозила себя Муза. Но, как не верти, от правды не уйдешь: да Муза любила Владимира, как сына, не меньше, чем Сабрина, но в том был и известный психологический "перенос" – следствие скрытой, долго тормозимой, и не побежденной окончательно реальности – любви к Сергееву. Это была месть психики за неразрешенные своевременно чувства женщины к мужчине. Муза полагала, да она просто видела это в те молодые годы, что Сергеева тоже влекло к ней сильное чувство, которое он давил в себе ради Михаила. Понятно, что Муза шлепала босыми ногами по тонкому люду глубокого омута, называемого неврозом!
Но в настоящее время Музу беспокоило другое, терзали прогнозы не только последствий, но и запоздалые сигналы из прошлого. Если приведенный расклад верный, то всю эту сложную схему должен был чувствовать и Михаил, – он же, безусловно, не был наивным болваном. Тогда его трагедия приобретает новую логику, которая никогда раньше не приходила в голову Музе. Для таких откровений были необходимы годы постижения профессии психолога и освоения жизненной мудрости.
Теперь Муза могла объяснить себе происшедший поворот в отношении Михаила к ней, ясными становились и мотивы его "впадения в грех", очевидны и причины самоубийства. Полностью объяснялась та холодность, с которой он прощался с жизнью, с Музой, с Сергеевым. Да,.. вот она та самая – "мистика и реальность"! Реальностью был вездесущий мужской эгоизм, возведенный в квадрат творческой увлеченностью ученого, а мистикой – все остальное, случившееся с любовниками и друзьями.
Муза почему-то вспомнила кусочек из романа одного известного американского писателя, который прочла еще в юности. Тогда она не поверила предостережениям мудрого писателя и делала как раз все наоборот. Там описывалась сцена откровений матери и дочери: дочь спрашивала совета по поводу выбора претендента на руку и сердце. Мать заявила в сильным волнении: "Только, доченька, не выходи замуж за врача – он будет смотреть на брак, как на еще один простенький эксперимент в своей жизни"! Скорее всего, та американская мать была права: нет ничего опаснее брака с врачом, да еще с патологоанатомом, да еще с головой ушедшим в науку.
В ночи странных откровений Муза была близка к отчаянию, ей требовалась защита. Она хватала Евангелие и читала внимательно Святые слова, стараясь проникнуть в суть Божьей мудрости. Обращалась к Господу со слезами раскаянья на глазах, ей становилось легче: "Зародыш мой видели очи Твои; в твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было" (Псалом 137: 16).
Муза лихорадочно листала Священное Писание, ища в нем новые спасительные откровения, и они находились, словно по заказу, по велению свыше. Муза обращала их лицом к земной жизни, к той ее сути, которой она подчиняла свое сегодняшнее пребывание в этой стране, в этом городе, в этом доме: "Это покой Мой на веки, здесь вселюсь; ибо Я возжелал его" (Псалом 131: 14). Конечно, те слова очерчивали иные границы, касались Всевышнего Существа, а не маленькой мошки, какой ощущала себя Муза, но логика таких слов была универсальна, ее мог брать на вооружение и любой простой человек, дабы воспитать в себе смирение и принятие воли Божьей.
