Сергей Залыгин - Тропы Алтая
Она пошарила по карманам вязаной кофточки, но зеркальца не нашла. Тогда, остановившись над пропастью, она стала рассматривать себя: она ясно себя видела в разном возрасте, в разных платьях, с разными прическами — это было даже лучше, чем глядеться в зеркало.
Она видела себя разной, но ни в одной не находила того, что должна была найти, ни одна Рита ее не успокаивала.
Совсем недавно она спешила к Левушке, бежала к нему по крутой тропе и, когда на рассвете, с рюкзаком за плечами, вся в холодной росе, увидела его, — поверила, что спасена, что человек этот ее поймет, простит. Даже раз и навсегда забудет, что простил когда-то.
И он действительно простил, а когда уже было такое чувство, что она снова может жить, мечтать и верить в свои мечты, он сказал, наклонившись над нею глаза к глазам:
— Все прощаю! Свои муки. Бесконечное ожидание тебя. Даже — Андрея. Его ненавижу, а тебе даже его прощаю!
Он сказал еще: «милая!» и «мое счастье!», а она ударила его по лицу. Ждала, что он ее растерзает или проклянет, ждала, что он вселит в нее страх, испуг, какого она никогда в жизни не переживала. А он заплакал…
Все, все одинаковы! Нельзя никого любить и страстно ненавидеть — нельзя! И себя тоже нельзя любить без конца. Кого же тогда? Кого-то ведь нужно любить? Хотя бы себя? Но до каких пор?
Покуда люди смотрели на нее издали, притаясь, так же, как она сама только что смотрела на косулю, ею любовались…
Но вот в ней начинали искать… Вблизи… Что нашел в ней Лева Реутский? Нашел что-то обидное, нашел что-то низкое…
Андрей ничего не нашел, а если — что-нибудь, значит, такое, что оттолкнуло его от нее… А что нашла Онежка?! Свою гибель?
Напрасно Рита сравнивала себя с косулей, совсем напрасно!
Косулей сколько ни любоваться — она будет все прекраснее и прекраснее. На нее, на Риту, нельзя смотреть долго и внимательно, нельзя узнавать ее без содрогания…
Она еще и еще стала искать зеркальце по всем карманам.
Нашла. В маленьком нагрудном кармашке оно было. Посмотрелась.
Посмотрелась и тут же бросила его вниз, в пропасть, — темный, почти черный луч пронизал сизоватую глубину ущелья.
— Вот так, — сказала она вслух, — вот так нужно кончить, пока ты не возненавидела себя больше, чем тебя ненавидят другие. Другие люди… Пока еще ты не разглядела себя до конца…
И она, выпрямившись, снова поглядела вниз, в пропасть, а потом с силой надавила ногами на тропу, чтобы в каменистой крошке отпечатались следы каблуков.
Отошла в сторону и посмотрела: два небольших отпечатка были около самого обрыва, ступня не вмещалась на узкой полоске между этими углублениями и прозрачной, какой-то чуть колеблющейся глубиной ущелья.
Она встала на тропинку и еще раз надавила каблуками, еще раз отошла — два других углубления были еще ближе к пропасти…
Нагнулась, ладонью заровняла первые свои следы, а эти две крохотные ямки оставила…
— Ну вот, — сказала кому-то, — а теперь, если я такая скверная, сделаю скверно еще раз! — И пошла в лагерь.
Она пошла в лагерь — за обидой. Ей нужна была еще хотя бы совсем небольшая обида.
Ей хотелось, чтобы в лагере ее кто-нибудь обязательно обидел и обязательно по пустяку. После — пусть обидчик думает что хочет, пусть мучается, переживает и догадывается, не он ли виноват во всем том, что затем случится?
Она знала, что в лагере должно быть собрание, знала, что опаздывает, и надеялась, что кто-нибудь упрекнет ее за опоздание, вернее всего это сделает Лопарев или Вершинин-старший… Она возразит, а ее упрекнут снова, сразу в несколько голосов, и никто не догадается, что она только за этим и пришла к ним — за упреками.
Вблизи лагеря Рита увидела лошадей. Их было три, они все, опустив головы, дружно и торопливо подбирали губами невысокую травку и поглядывали на нее: не помешает ли она им и дальше заниматься этим делом?
Зачем понадобились в лагере лошади? Ей показалось — какие-то перемены произошли здесь без нее.
Вершинин-старший вел собрание, он замолк на ми-нуту, увидев Риту, подождал, покуда она усаживалась на чей-то плащ и облокотилась спиной на палаточный колышек, хотя каждому было известно, что облокачиваться на эти колышки нельзя.
— У нас собрание, Рита, — сказал Вершинин-старший. — Слушай внимательно.
«Я кстати вернулась, — подумала она. — Если собрание — значит, меня проработают, а если проработают — так завтра же пожалеют. Очень кстати, очень кстати…»
Она не сердилась на этих людей, у нее не было чувства негодования к ним или презрения — никакого чувства. Просто ей нужно было, чтобы ее поскорее обидели.
Рита стала слушать. И даже внимательно слушать.
Удивилась: Вершинин говорил о «Карте растительных ресурсов Горного Алтая», что работа над ней потребует еще нескольких сезонов. Два, а может быть, даже и три.
Никогда Рита не вникала в споры, которые вели Вершинин-старший, Лопарев и Рязанцев, но все-таки она знала, что Вершинин хотел закончить работы как можно скорее, уже в нынешнем сезоне, Лопарев же говорил, будто «скороспелка» нужна только для отчета. Они из-за этого уже не раз спорили.
Снова прислушалась и снова удивилась: Вершинин обещал «организовать для экспедиции вертолет», утверждал, что нужны конные маршруты. Но ведь это же Лопарев всегда иронизировал, что без таких маршрутов экспедиция создает труд под названием «Растительные ресурсы по обочинам Чуйского тракта»!
Что-то случилось с Вершининым-старшим, и, должно быть, все это заметили.
Лопарев сидел угрюмый, но спокойный и ни разу не перебил шефа.
Андрей же стал поглядывать на Риту сдержанно, но как-то упрямо. Так же, как упрямо он умел делать все.
Реутский был обеспокоен, волновался, и Рита подумала — это при ее появлении он вдруг начал так волноваться.
А может быть, все это происходит потому, что в отряде появился новый человек?
С правой стороны от Рязанцева сидела женщина. Она могла быть Свиридовой Полиной Матвеевной… Больше никем.
Еще в самом начале экспедиции Вершинин-старший собирался отправить Риту в луговой отряд, но Реутский каким-то образом его убедил не делать этого. И если бы Лопарев только на несколько минут позже вынес Онежку из леса, Рита уехала бы в лагерь Свиридовой. Теперь она смотрела на эту женщину как на какую-то свою, хотя и несостоявшуюся, судьбу.
Свиридовой было лет тридцать шесть — об этом можно было догадаться по глазам, по ее задумчивому, даже усталому выражению лица; вся же ее фигура, небольшие руки, которые тихонечко играли с невысокими стебельками травы, ее тонкая талия, загар на розоватых щеках и носу, — все было не очень изящным, каким-то девическим.
Она была не из красивых, ничто не останавливало на себе взгляда — ни глаза, ни овал ее лица, с чуть приплюснутым подбородком и аккуратным, с двумя резкими морщинками лбом, ни слегка пушистые волосы, но все это вместе, вся она была из тех женщин, которые как будто между прочим бросают вызов самой яркой красоте.
Такие женщины всегда вызывали в Рите чувство недоумения, может быть, даже неприязни, и даже какое-то оскорбление они наносили ей, и сейчас Рита принялась разглядывать ее, ничуть не таясь.
Андрей же все смотрел на Риту так серьезно и так внимательно, что она на мгновение тоже посмотрела на него и ответила ему мысленно: «Что, Челкаш, догадываешься? Все равно не догадаешься, не пытайся. Завтра узнают все, а сегодня — никто!» Потом она заметила на нем сапоги, и вдруг ей захотелось спросить у Свиридовой: «Вот с этого лопоухого угрюмого мальчишки я с чувством необыкновенного счастья сапоги стаскивала… Во дворе лесниковой избушки… А потом еще прибежала к нему, встала перед ним па колени и поцеловала его! А ты можешь ли сделать так же? Вдруг? Неизвестно почему?» Немного спустя погладила каблуки своих поношенных ботинок, и перед глазами возникли две небольшие ямки на каменистой крошке… «А можешь ли ты сделать то, что сделаю завтра я? — Усмехнулась. — Нет, не можешь!»
После Вершинина заговорил вдруг Лопарев, и заговорил спокойно, без обычного злословия, только с прежней своей угрюмостью. Он, кажется, сам был удивлен своим спокойствием и прислушивался к названиям гор, рек и ручьев, по которым предлагал совершить конные маршруты.
Рита следила за тем, как внимательно слушает Свиридова.
Вслед за Лопаревым обязательно должен был сказать что-то Реутский, и он действительно заговорил, торопливо поднявшись с земли, одной рукой поглаживая бородку, другой держась за ремень полевой сумки.
Лишь только он сказал: «Позвольте!», по лицу Свиридовой пробежала легкая и быстрая улыбка.
Лева же вдруг сделал резкие замечания по поводу «Карты растительных ресурсов» и ошеломил этим всех, особенно Вершинина-старшего, но было видно — он заговорил вовсе не ради «Карты». Он должен был сказать какие-то слова, которые коснутся Риты. Что же это будет? Может ли он сейчас ее чем-нибудь задеть? Рита ждала и вспоминала, как она ударила его… Если бы он не отпрянул прочь, она ударила бы его еще раз и еще… А если бы и после этого он ее не оставил, ну что же, ей уже стало бы все равно… что жить, что умереть… Как жить, как умереть — совершенно все равно. Но он и безразличия ее не понял, заплакал. Если бы сейчас ему объяснить все это, он, верно, от обиды заплакал бы снова. Это Лева может — заплакать. При всех. А попять ее — не может. И никогда не мог. Даже в то утро, когда, вернувшись в лагерь, она сама бросилась к нему в объятия — и тогда он ее не понял.
