Яков Арсенов - Тринити
«Она привыкла засыпать в кресле, — последнее, о чем он подумал в ее новой квартире. — И почему восемь?»
— По твоим письмам я написала стихи о вашей таежной вылазке, — подала она ему на прощание красиво сброшюрованный самиздат. — Возьми, почитаешь на досуге с друзьями.
Реша опять не смог переварить сказанное. В этом простом и ясном предложении он начал отыскивать какой-то туман, подвох, хотя на самом деле в произнесенном ею не было ничего непонятного. Разве что стихи, написанные по чужим письмам, как экранизация по мотивам, стихи, написанные не из себя. Это усугубляло восприятие, и он опять ничего не понимал. «Может, это меня как-то мутит? — пытался он взглянуть со стороны на себя. — А Ирина здесь вовсе ни при чем?»
Он вышел из ее квартиры и побрел по улицам. Ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту выводили его из оцепенения, и тогда мысли обретали течение, близкое к равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы иначе. В жизни надо срываться, вспомнил он высказывание Бирюка.
День уходил, таял. Последние его мгновения остывали на пустующих тротуарах. На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.
Реша брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, как все тут же обращалось памятью.
Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы о любви.
Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решей, привезли ему несколько конвертов с пометкой: «адресат выбыл». Даже эти его письма к Ирине, свершив слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.
Реша частенько доставал на свет подаренный ему Ириной дневник и читал ее стихи на тему своего таежного вояжа, не понимая, как ей с такой степенью точности удалось передать все его чувства и переживания по этому поводу? Как она смогла так точно перевести мотивы его писем к ней в стихи, словно сама побывала на севере в «диком» отряде? Она проинтуичила все до мельчайших треволнений!
* * *Аукают дали игриво,
бегут, затихая вдали.
Тайга, как зеленая грива,
на шее летящей земли.
Несется земля по орбите,
а я — по орбите своей.
Спокойного быта обитель
вовеки не скрестится с ней!
Нам жизнь преподносит уроки
и ставит за мужество плюс.
Земля, ты меня не уронишь
я в гриву до боли вцеплюсь!
В барак, запыхавшись, ввалиться,
багры раскинув по углам,
забыть про бревна и забыться,
как расколоться пополам:
один ты здесь, другой ты — там,
еще горячий и искришься,
дорогу бьешь и бьешь плотам!
Твой взгляд ничем не изумленный,
он все безвольней и вольней,
и песня девушки влюбленной
все дальше, дальше… На стене
уже не пляшут блики искор
почти потухшего костра,
скулит на тумбочке транзистор,
давно бы выключить пора.
Дай Бог хорошим снам присниться…
а завтра снова — в шесть утра!
Здесь лишь июль погасит свечи,
тепло становится не то.
И осень вмиг тайге на плечи
бросает рыжее пальто.
Ах, эта осень, эта осень…
в барак забитые дождем,
сидим, у неба солнца просим,
погоды, словно писем, ждем.
В тумане скрылась четкость линий,
глядим в окно, как в объектив,
горячих кружек алюминий
двумя руками обхватив.
И с каждым днем надежда тает,
а осень, словно пьяный гость,
все тянет в судорожный танец
тайгу, продрогшую насквозь.
В тайгу пробрался бархатный сезон,
и пала тишь в непроходимых парках.
И свет у зорь прощально-бирюзов
и так похож на непотертый бархат.
В тайгу пробрался бархатный сезон,
как в злое сердце проникает нежность,
и мне отсюда ехать не резон
на сковороды южных побережий.
Как будто осень у больших морей
поправить челку задержалась где-то,
и, что с собою делать в сентябре,
не знает растерявшееся лето.
Время, обрати все в силуэты!
Ты ведь обладаешь силой этой.
Я прошу тебя очень,
сделай именно так.
Я хочу ее помнить
только в общих чертах!
Губы, волосы, руки,
Смех, походку и плач
упрости до обычных,
чуть вдали обозначь!
Неожиданный тайфун
залетел в галактику
и увез тебя в тайгу,
а меня на практику.
Лето целое серчал,
бушевал медведем
и утих только сейчас.
Знаешь, как приедем,
давай в город суетной
сразу бросим вещи
и по тропке нашей той
в лес махнем желтеющий!
И по памяти, по снам
те отыщем саженцы!
Вот увидишь, осень нам
той весной покажется!
Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.
Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.
Глава 20
ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…
Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.
— Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, — не сдался судьбе Артамонов. — Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.
— Правильное решение, — поддакнул Нинкин. — Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!
— Да пошел ты, олень благородный!
— Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, — поощрил Артамонова Пунктус.
— Причем весь. Без остатка, — уточнил Нинкин.
— Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, — захорохорился Артамонов.
— Чего только не придет в голову на голодный желудок, — покачал головой Пунктус.
— Правильно жить — это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.
— Я тоже за то, чтобы ничего не делать, — сказал Нинкин.
— А я считаю так, — продолжил бить себя в грудь Артамонов. — Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. — И точно — шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.
Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.
— Ящур! — воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.
— Ты стал похож на осла! — выразился Нинкин.
— Нет, на зайца! Которому лет триста! — сказал Пунктус.
— Надень шапочку! Лысый кактус!
— Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!
— И уступать место в общественном транспорте!
