Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)
— «…Ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас… Ничего не стоят!» — прочел вслух Виктор Юрьевич.
Снова зазвонил телефон.
— Аня, — не дожидаясь голоса, сказал Агафонов, — Анечка, приезжай скорее или дай мне знать — я приеду за тобой.
Пауза, трубку положили.
Яков сменил чернила. С этой страницы вместо густых фиолетовых пошли водянистые, синие. Он писал:
«Николай Николаевич Ратгауз был самым замечательным человеком из всех, кого мне пришлось встретить в своей многотрудной жизни. Он не был безгрешен, совсем нет. Так же, как всех нас, его обуревали сомнения и страсти. И даже порок. Но последнее касается только его, не мне судить. Я написал „сомнения“ и сам засомневался — были ли у Николая Николаевича сомнения? Я говорю о тех сомнениях, когда встает вопрос „быть или не быть?“. Много раз пришлось ему решать это, и он оставался человеком во все времена. Судьба хранила его, хотя при всем своем уме и гениальности он совсем не разбирался в людях. Он был мамонтом, пережившим несколько ледниковых периодов. Последнего не пережил. Его предали все: друзья, соратники, любимые и нелюбимые ученики. Кого-то можно оправдать, например, Бурова он предупреждал, говорил, что глупо бросаться под колеса взбесившейся махины. Но нельзя оправдать меня и Виктора Агафонова. Я слишком кичился своей смелостью. Чего она стоила — смелость никому не ведомого кандидата наук! Я не имел права при нем так демонстративно, так вызывающе… Я провоцировал. Но ведь я понимал тогда, что нахожусь рядом с великим ученым. Очень понимал. Зачем же не остановил, не отговорил от нелепой жертвы. Я был безгранично, преступно легкомыслен. Почему не понял сам, не объяснил ему, что во имя науки, во имя будущего ее нужно открыть кингстоны и лечь на дно? Парадокс заключается в том, что именно он, а не я уговаривал встать над схваткой. Довод — ДНК. Он верил в нашу золотую молекулу, верил в идею саморепликации, верил в то, что трое полуголодных и полуграмотных (в смысле уровня тогдашней мировой биологии) сделают величайшее открытие века.
Теперь, когда выяснилось, что это было невозможно, я спрашиваю себя: зачем? Я спрашиваю: кто был прав? Наверное, Буров, он отработал, оправдал. Или Агафонов? Не знаю. Мне кажется, с Виктором все сложнее. Он уже с детства был надломлен, осталось приложить усилие. Его приложили. Не знаю, не хочу знать, велико ли было это усилие-насилие. Но верю в возмездие. Много замечательного сделал Виктор, но ничего равного тому, что мог сделать, если б остался с Ратгаузом до конца.
Если бы ты знала, рыбонька, — все это предвидел Николай Николаевич. Была попытка. Он прочел из Библии. Я очень хорошо помнил смысл прочитанного, но чудо было не в смысле, а в формулировках. Если б я мог вспомнить. Но я помню другие слова Николая Николаевича: „Ужас заключается в том, что я очень хорошо знаком с предметом своей вечной боязни. И я должен преодолеть это. Понимаете, обязательно преодолеть, ведь я уже стар, а вы молоды и не знакомы с предметом“.
Он рассказал мне, как пришел в дом своего любимого учителя, дом был разгромлен, в кабинете на полу валялись книги, рукописи, а в столовой накрыт стол, старая глупая нянька угощала работавших всю ночь чаем. Николай Николаевич примчался по звонку няньки: на рассвете увели хозяина, а через два часа приехала скорая, чтобы, взломав дверь ванной, шлепая по багровой воде, просочившейся в коридор, унести хозяйку. На стекле зеркала ванной было написано размашисто губной помадой: „Коля, такоф был угавор“. Она была венгеркой, несносной гордячкой, глупо кичившейся своим каким-то особым происхождением. Она тиранила учителя и любила его. Именно она сумела спрятать для Николая Николаевича черновик последней самой главной работы мужа.
Николай Николаевич показывал его мне. С него-то все, собственно говоря, и началось, ибо в нем было самое гениальное прозрение. Идея спиральности, а значит, и саморепликации.
В те времена, при самом примитивном рентгеноструктурном анализе, при неумении извлечь в чистом виде препарат, этот человек чуял, чувствовал тайны живой материи. Кстати, этим же свойством обладает Виктор Агафонов, недаром является основоположником многих идей и направлений, но изъяны его личности, как это ни странно, не дали ему подняться на самые высокие вершины. Во всем всегда был расчет, иногда продиктованный страхом, иногда, видимо, пользой дела, но расчет. Юношей судьба бросила его, одинокого, беспомощного, барахтаться в грозном океане нашего тогдашнего бытия. Необходимо было цепляться, приспосабливаться, лгать, хитрить. Необходимо — иначе бы не осуществился его дар, иначе бы просто не выжил. Самое простое и жизненно необходимое добывалось ценой лжи, хитрости. Помнишь, мы с тобой как-то заметили, что у людей, которые лгут, искривляется рот. С Виктором произошло другое, но это другая тема, и речь сейчас не о нем».
— Дерьмо! — громко сказал Агафонов. — Тоже мне. Пимен-летописец нашелся.
Красным фломастером написал через всю страницу: «А где ты был, когда старик умирал? А Кудряшова-Кулагина?»
Поразился, что нужная фамилия возникла мгновенно из дальних времен, казалось, уже навсегда забытая. Так же неожиданно возникла когда-то и женщина. Румяная, статная, она мелькала рядом всю ту страшную неделю. Самая безумная деталь безумной жизни. Все знали о ее выступлении на сессии, но почему-то считалось нормальным, что она рядом, и Яков был влюблен, и каждый день просил ключи, и Мария Георгиевна не отвечала, когда Яков спрашивал, нравится ли Люсеньке в санатории в Сокольниках.
Квартира пустовала. Соседи уехали в отпуск подкормиться к родственникам на Украину, Зина — догонять театр в Свердловск.
Виктор жил один. Теперь знал — это было самое счастливое время. Зина не приносила с собой ежедневных страданий ревности, недоверия, не отнимала времени и сил, каждое утро он просыпался очень рано и, уже в полудреме, с начала до конца охватывал, ощупывал мысленно все проделанное, чтобы, встав, выпив стакан чаю и съев голубой студень имени Петра Щепетильникова, немедля приняться за работу.
Теперь, когда нудное, ничего не дающее уму расписание рядов для Якова осталось позади, можно было снова вернуться к операторам Лапласа. Кроме того, Яков подсказал идею: чтобы работа над ДНК не прошла для Виктора втуне, к полученным дифференциальным и интегральным уравнениям он должен попытаться применить метод теории групп. Яков обладал потрясающей способностью кидать идеи, увлекаться ими и увлекать других.
В обед Виктор шел размяться в Миусский сквер. Там под огромными липами чинно прогуливались слушатели Высшей партийной школы. Как-то услышал обрывок разговора: «…менделисты-морганисты… а кто видел эти гены?»
Смуглый в габардиновом костюме, выставив вперед свернутую газету, словно стрелочник флажок, отрезал твердо: «Генов нет! А морганистам надо дать по рукам!»
Виктор представил, как он этой газетой пытается дать по рукам Якову, но Яков успевает убрать со стола ладони, что-то вроде детской игры. Развеселился ужасно. Почему-то вдруг вспомнилось, что именно здесь, в этом сквере, около бетонных изогнутых барьеров подземной общественной уборной, пережил первый обман в своей жизни.
Отец принес замечательный черный мячик. Тяжелый, из литой резины, он высоко подпрыгивал и очень хорошо умещался в руке. Подошел мальчик, поиграли немного вместе, а потом мальчик попросил разрешения взять мячик домой, с тем что завтра в это же время придет на площадку возле уборной и принесет свое сокровище: что-то загадочное, что само скачет по бетонному барьеру, спрыгивает на землю и снова возвращается на барьер. Самым интересным было то, что бабушка мальчика подтвердила существование такой штучки. Самое интересное и надежное. Они ушли в направлении Лесной улицы, а на следующий день Витя до сумерек простоял возле уборной, ожидая нового друга и его бабушку. Они не пришли. Не пришли и назавтра. Это было так ужасно, что он ничего не рассказал матери и отцу. Те бы просто не поверили.
Агафонов вспомнил, как переживал, как не допускал мысли об обмане, ходил по дворам Лесной в надежде увидеть мальчика или хотя бы бабушку. Наверное, с тех пор невзлюбил Лесную, считал самой уродливой улицей Москвы.
Еще вспомнил о визите к шефу. Шеф позвонил и сказал, что специально приехал с дачи для важного разговора. Голос ласковый и какие-то туманные намеки. Приятные намеки.
Корягин жил неподалеку, на Третьей Тверской-Ямской, в красивом доме. В таких домах, с просторными чистыми лестничными площадками, с медными табличками на дверях, Виктору прежде не приходилось бывать. Окна кабинета выходили в маленький сад, и Виктор невольно загляделся на прекрасное дерево, укрывающее мощной кроной балкон. Шеф объяснил, что дом его очень редкий — кооператив, построенный задолго до войны. Виктор не знал, что такое кооператив, шеф объяснил. Организован кооператив был для иностранных специалистов, приглашенных работать на советские предприятия. «Здесь жили немцы, англичане и даже один датчанин». Виктор спросил, живут ли они и теперь или уехали, шеф сказал коротко: «Не живут», показал рукой на кресло. Вечерний свет падал на его рябое лицо, черная полумаска слепца, как всегда, вызвала образ похоронной лошади в траурных шорах. Видел в трофейных фильмах. В трофейных фильмах видел и такую роскошь: бархатные занавески с шариками, бронзовые канделябры, огромных фарфоровых собак.
