Махбод Сераджи - Крыши Тегерана
Переодетый Ангел! Бедный парнишка — если бы он только знал! Ирадж продолжает что-то говорить, но я отключаюсь. Отдаляясь мыслями все дальше, я время от времени киваю.
Наконец он уходит, и я бегу обратно на крышу. Свет в доме Зари не горит. Я знаю, что эта семья не ложится спать так рано, так что они, наверное, прячутся от меня. Они не могут открыть истинное лицо Переодетого Ангела. Должно быть, они заключили с САВАК соглашение. Да, так они спасли ее от тюрьмы, и поэтому нет могилы. Я заглядываю в комнату Зари. На кровати по-прежнему лежит паранджа Переодетого Ангела.
34
В НОЧНОЙ ТИШИНЕ
За ужином в тот вечер я настолько поглощен мыслями о Зари, что отец спрашивает, все ли у меня хорошо.
— Да, — отвечаю я, ковыряясь в тарелке.
Отец откладывает ложку.
— Ты волнуешься из-за поездки?
Я не могу рассказать родителям о событиях этого дня, поэтому просто киваю.
— Знаешь, это нормально, — говорит отец. — Это серьезный шаг, и твои опасения вполне понятны. Нелегко собраться и отправиться на другой конец света, когда не знаешь языка, не знаешь никого и незнаком с обычаями и культурой. Я бы тоже нервничал!
Краем глаза я замечаю, что мама плачет. Отец откашливается и продолжает:
— Мой отец любил повторять, что жизнь похожа на лабораторию, в которой проходят испытания людские характеры. Он считал, что чем значительнее личность, тем большим испытаниям она подвергается.
Отец закуривает и глубоко затягивается. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не попросить у него сигарету.
— Никто в нашей семье не подвергался таким испытаниям, как ты. Я очень горжусь тем, как ты справился с ними. За пару лет ты пережил больше, чем многие люди за всю жизнь. Мы с твоей мамой очень гордимся тобой, очень. Завтра этот дом наполнится людьми, которые любят тебя. Людьми, которые рады твоему отъезду, но которые будут радоваться еще больше, когда ты вернешься. «Господин инженер» — так все будут звать тебя всю твою жизнь. Ты станешь олицетворением успеха, образцом для подражания для многих в нашей общине. Ты открываешь дверь, в которую не входил никто из нашей семьи, но уверяю тебя, ты будешь не единственным, кто войдет в нее! Ты проложишь этот путь, а другие пойдут по твоим стопам. Твоя смелость и решимость будут вдохновлять других. Твой успехи сделают жизнь многих лучше. Ты действительно обладаешь Этим, сынок.
Я смотрю на него пустым взглядом. США, лаборатория жизни, испытание на значительность… Знал бы он, какие мысли бродят сейчас у меня в голове!
Отец продолжает говорить, но я его больше не слушаю, хотя невежливо быть рассеянным, когда говорит отец. Я слышу слова вроде «США», «самолет», «гражданское строительство», «четырехполосная автомагистраль», «Ношахр» и «Тегеран» — всю эту чушь, которую слушаю лет с четырех, — и начинаю терять терпение. И я думаю — а не пошли бы куда подальше и Соединенные Штаты, и авиаперелет, и гребаный диплом инженера-строителя, и гребаная четырехполосная автомагистраль, которая соединит одну дыру с другой.
Потом я думаю о Зари, моей возлюбленной, которая стыдится открыть обожженное лицо или принуждена властями скрываться. Мой ангел, согласившийся вести уединенную жизнь. Больше никаких предположений. Есть только факты — не мои ощущения, но реальность.
Бедная бабушка Ахмеда знала, о чем говорит. Почему никто ее не слушал? Она без конца повторяла, что соседская девушка каждую ночь плачет, тоскуя по своему мужу. Соседская девушка — это Зари, а я — ее муж. Не могу поверить, что считал свою возлюбленную умершей. Я кусаю кожу между большим и указательным пальцами. Не сомневаюсь, все посчитают меня чокнутым, когда я заявлю, что Зари жива и скрывается под покрывалом Переодетого Ангела, но мне это безразлично. Я знаю то, что знаю, и уверен в том, что слышал. Именно голос Зари успокаивал Кейвана, когда тот просил еще одну историю. Переодетый Ангел — это Зари, я не сомневаюсь.
Мысль о том, что Зари жива, наполняет меня такой радостью и восторгом, что я вдруг, сам того не ожидая, откидываюсь назад, широко раскрываю руки, зажмуриваю глаза, обратив лицо к потолку, словно принимаю солнце в объятия. Я чувствую тепло ее тела, как в те ночи, когда она засыпала в моих руках. Я чувствую ее дыхание на шее. Я слышу биение ее сердца, напоминающее биение крыльев. «Благодарю Тебя, Господи, за то, что вернул мне мою Зари! Прости, что я сомневался в Твоей мудрости и великодушии. Прости за то, что жил безбожной жизнью. Позволь мне служить Тебе, и я обещаю исправить свои глупые поступки».
Я открываю глаза и вижу, что родители смотрят на меня. Ни слова не говоря, я быстро выпрямляюсь и опускаю голову. Я жду, что отец спросит, в чем дело, но он не спрашивает. Мама шепчет:
— Для него это слишком большое напряжение. Он с утра странно себя ведет.
Протянув руку, она дотрагивается до моего лба.
— Жара нет, — бормочет она. — Наверное, жар сжигает его изнутри, мой бедный мальчик.
— Ну, хватит, — нетерпеливо произносит отец.
Он выходит из комнаты, а мама ласково дотрагивается до моего лица кончиками пальцев и с тревогой шепчет:
— Что случилось?
— Она жива.
Сдерживаться я уже не в силах.
— Кто жив, милый?
— Мой Переодетый Ангел, — шепчу я.
— Конечно, она жива, — говорит мама, думая, что я имею в виду Сорайю.
— Я не сумасшедший, — говорю я, поглядывая в коридор, откуда доносятся шаги отца.
— О господи, — вздыхает мама. — Ты и не был сумасшедшим. Тебе просто пришлось многое пережить, вот и все.
В комнату входит отец со стаканом воды. Он дает мне таблетку и велит принять ее.
— Что это? — спрашивает мать.
— Валиум, — отвечает он. — Чтобы успокоился.
Я никогда раньше не принимал валиум, но это, наверное, лучше маминых снадобий, так что я послушно глотаю таблетку.
Немного погодя меня охватывает оцепенение. Я вспоминаю больничные дни, когда вслед за спокойствием наступало мучительное пробуждение к мрачной и суровой реальности. Прежде чем отключусь, я хочу убедиться, что с мамой все в порядке.
— Почему ты плачешь, мама? — спрашиваю я. — Пожалуйста, не надо. Зари жива. Теперь мне не надо ехать в Штаты. Ну, разве не здорово? Разве это тебя не радует?
Мама охватывает мое лицо ладонями и прислоняется лбом к моему, а сама горько рыдает.
— Милое мое дитя! Что с тобой случилось?
— Если я куда и поеду, то с Зари, Ахмедом и Фахимех — и ненадолго. Просто на каникулы. Разве не здорово? С этого момента я буду очень счастлив, как бывало раньше — до того, как начался этот кошмар. Подумай, как это классно, мама!
Она кивает.
— Да, родной мой.
— Жить — это все равно что потеряться в пустыне, где можно рассчитывать только на помощь звезд, — продолжаю я говорить пересохшими губами, а из глаз текут потоки слез. — Ты и отец, Зари, Фахимех и Ахмед — это те звезды, которые указывают мне путь. У всех вас есть Это. Когда-нибудь я напишу книгу обо всем, что произошло.
Потом я поворачиваюсь к отцу и невнятно произношу:
— Ты веришь в судьбу, папа?
Я не узнаю собственный голос и не помню, что отец мне ответил.
Я просыпаюсь на матрасе в гостиной — потный, разгоряченный, вялый и разбитый. Родители спят на полу в двух метрах от меня. Свет в комнате выключен, но все предметы хорошо видны благодаря лунному сиянию, пробивающемуся сквозь занавески. Я смотрю на напольные дедушкины часы, которые починили несколько дней тому назад. Они показывают полчетвертого, а на моих наручных часах пол-одиннадцатого. Я вижу, как медленно из стороны в сторону движется маятник, и удивляюсь, зачем мы с отцом возились с починкой этих старых часов, давно переживших свою полезность.
Мое сознание кружится в вихре мыслей о времени. Чтобы остановить это кружение, я выбираюсь из постели и направляюсь к лестнице, ведущей на террасу третьего этажа. Я спрячусь в темноте и дождусь, когда выйдет Зари, как она это часто делает, чтобы следить за мной. Когда она появится, я предстану перед ней и скажу, что знаю правду.
Поднявшись на третий этаж, я выглядываю в окно, чтобы посмотреть, там ли она. Круглое светило озаряет небеса, и мне великолепно видно все вокруг, но терраса пуста. Я перелезаю через стенку между нашими домами и иду к крайней южной стороне террасы, чтобы сесть в тени. Я смотрю на часы — по-прежнему десять тридцать.
Стоит тихая ночь, такая тихая, что слышно, как падает лист с дерева, как скрипит дверь, как дышит сама ночь, то навевая, то утишая легкий ветерок. Я терпеливо сижу в темноте, и грудь моя полнится предчувствием, тревогой и надеждой. Я смотрю на часы. Все так же пол-одиннадцатого. Интересно, сколько времени придется ждать?
Я надеюсь, родители не проснутся, потому что они наверняка запаникуют, помчатся наверх и могут нарушить мой план разоблачения. Меня пронизывает знакомое беспокойство, похожее на панические приступы, случавшиеся со мной в клинике. Может быть, я схожу с ума? Господи, надеюсь, что нет!
