Сид Чаплин - День сардины
— Мы тебе всегда рады, — сказал я, чувствуя, как глаза у меня слипаются и голова тяжелеет. А потом он пошел молоть все, что придет в голову. Если б кто в окно заглянул, то подумал бы, что мы рехнулись: Носарь нес какую-то околесицу про Кэрразерса-Смита (я слишком устал, чтобы остановить его и сказать, что старый К.-С. умер и похоронен); про историю с голубями; про то, как мы пекли картошку в горячей золе и жарили на вертеле селедку возле старой литейной, как дрались с Миком Келли и его приятелями; про Терезу; про россказни сержанта Минто; про то, как надо продавать фрукты на улице; и как у них в доме однажды было двести туфель, все на левую ногу — его старик с приятелем где-то стибрили, — так он скакал, круг за кругом, то медленно, то как бешеный, так что даже заставлял меня очнуться, вокруг центра, про который он ни слова не сказал, — вокруг крепости Чарли Неттлфолда, возведенной из всякого хлама, и рыжей собаки, лежавшей около притихшего дома. Во всяком случае, так мне казалось.
Иногда он подгонял себя, гикая, как целое племя краснокожих индейцев, но ни разу не пустил стрелу в ту сторону. Я хоть и устал смертельно, но все же заметил это. Он говорил просто для того, чтоб я не заснул, чтоб тащить меня за собой, как на буксире, — ему надо было поделиться с кем-то. То и дело буксир ослабевал, а потом он снова тянул меня за собой и трещал, как пулемет. Буксир натягивался туго, слишком туго, лопался, и голова моя снова падала на грудь. И тогда он тихо рассказывал про девочку, с которой так хорошо было обниматься там, в овраге, а потом она выросла, задрала нос и перестала его замечать, но он все же поймал ее в заднем ряду в «Альбионе» и дал ей жизни, просто так, шутки ради, хоть она и стала важная птица — накрашенная и в шелковом белье. Вот так поддерживают упавший дух в солдатах — и старина Артур поднимает десятитонные стальные заслонки, которые для смеху называют веками, и слушает… Опять пошел какой-то бред: про то, как быстро растут ногти, как полжизни тратишь, вспоминая, что пора постричься, а вторые полжизни — раздумывая, какой толк бриться, — ведь все равно назавтра обрастешь по новой и щетина прямо на глазах покроет все лицо; про то, что изо рта воняет и бесполезно покупать пасту, потому что всей семьей ее прикончат за один день и назавтра в тюбике уже ничего не останется, кроме щетины от зубной щетки; про то, до чего противно видеть банку с липким вареньем, на дне которой осел пыльный слой сахара, или нюхать кислый запах пива рано поутру, а вот быть бы миллионером, иметь у подножия горы собственную купальню, сделанную из таких специальных пластин, которые повышают деятельность организма и превращают солнечный свет в источник радости…
— Мы с ним всегда спали вместе, — говорил он. — Грели друг друга. И холод по утрам нам был нипочем. Мы смеялись над девчонками, над нашей сумасшедшей семьей и над псами-легашами. А когда спишь с братом на одной кровати, все про него знаешь.
Приподняв веки, я увидел, как его бьет дрожь, и подумал, что больше не выдержу. Чувство было такое, будто тебя начинает душить кошмар, но ты знаешь, что это только сон, и еще успеваешь шепнуть себе: «Держись!»
Я встряхнулся, наклонился вперед и тронул его колено. Оно дрожало, как пневматическая дрель, мелко и дробно. Смертный холод, озноб тела и духа. Я знал, что он сам себя боится.
— Что с тобой, Носарь?
— Зря я в ту шахту заглядывал, — сказал он и посмотрел на свою перевязанную руку.
— Забудь про это, — сказал я и бросил ему спасательный конец. — Так что же та девчонка? Ты еще встречался с ней?
— Я там человека видел, он туда прыгнул, — пробормотал Носарь и взмахнул рукой. — Он летел кругами, медленно так, плавно. Все меньше и меньше становился. Вертелся, как кукла, голова набок свернута, рот разинут. А потом — крышка. Он упал на спину и лежал, скрестив руки.
— Хороши штучки, — сказал я и стал ворошить угли в камине. Мне нужно было дотронуться до чего-нибудь, убедиться, что я все тот же, живой, осязаемый Артур из плоти и крови, с бьющимся сердцем. Но волосы у меня стояли дыбом. — Это уж слишком, — сказал я, — ты совсем дошел, старик.
Он наклонился вперед, стиснув руки:
— Как думаешь, что это значило? К чему это?
— Ты все думал о часах, вот тебе и померещился Краб, — сказал я и вздрогнул.
— Это был не он, — сказал Носарь твердо. Я посмотрел на него. — Это был я! Я видел свое лицо так же ясно, как вот тебя сейчас вижу. И я тебе скажу — когда я залез на эту стенку, то почти решился уже вниз прыгнуть. Но как увидел это — все. Пошевельнуться не мог, будто в тисках. Поглядел вниз, увидел это и сразу остановился.
— Говорят, такое бывает, когда нервы расстроены, — сказал я.
— Это был не сон, — сказал он. — Слышь, я стоял на стенке и глядел, как он вертелся пропеллером, ждал, пока он лицом повернется, хотел наверняка знать, что это я. Меня будто к месту пригвоздили, но в то же время я был там, в яме, и что-то вертело меня и тащило вниз… Кто это был — дьявол или бог?
Я безнадежно покачал головой.
— Тебе померещилось, ты был не в себе, — сказал я. — Ты, наверно, все, что пережил, там, в яме, увидел. А видение это только одно означает — ничего нельзя сделать, чтобы помешать…
— Неминуемому? — докончил он за меня. И покачал головой. — Нет, это или всемогущий бог, или же сам сатана тащил меня туда, вниз.
— Брось, — возражал я, но Носарь стоял на своем.
— Он за мной охотится. Нарочно все дела бросил, перестал судьбы вершить, как говорил пастор. Добирается до меня, вот как добрался до нашего малого.
Я все на свете отдал бы за то, чтоб поглядеть на часы и узнать, долго ли мне еще терпеть. Но об этом нечего было и думать. Стоило мне только голову повернуть, как он чуть не до потолка подскакивал. Было, наверно, около трех ночи. Помню, он все время тер пальцами одной руки ладонь другой, а глядел мимо, куда-то вниз, сквозь ковер. Помню, я твердил себе, что нельзя спать. Но все равно я заснул прямо на стуле, и подушкой мне была моя собственная грудь. А когда я проснулся, комнату заливало солнце. Носарь исчез. Я помнил смутно — а может, мне это приснилось, — что он взял меня за подбородок и сказал тихо:
— Не бойся, старик. Спи. Мне теперь полегчало.
Я бросился к двери и вдруг сообразил, что на мне нет ботинок. Тогда я вернулся назад, обулся, но шнурки не завязал и, прежде чем пробежал половину улицы, два раза полетел вверх тормашками. У меня из головы не шла эта шахта, я все думал: а вдруг он решил туда броситься или прыгнуть с моста над оврагом? На мосту никого не было. Я пробежал по одной его стороне, глядя вниз, на воду, потом назад по другой. Но там ничего не было, кроме камней и всякого хлама. На соборе святого Николая пробило восемь.
Пробежав взад-вперед по мосту, я спустился к реке, все еще глядя вниз, на мрачный ее приток, на обветшавшие зернохранилища, грязные склады и допотопные фабрички.
И вдруг в глаза мне бросилась покосившаяся печная труба. Около нее лежало что-то. Я прикинул расстояние от моста до серой скрюченной фигуры. Это мог быть он. Я как безумный бросился вниз, чуть в воду не свалился. Ложная тревога. Просто кто-то выбросил старый тюфяк. Я снова вскарабкался наверх.
Улица тянулась передо мной темная, как тоннель. На полдороге, справа, была «Золотая чаша». Из открытой двери медленно выползали люди, у некоторых в руках были черные чемоданчики с библией. Даже издали видно было, что они взволнованы. Из-за этой казни в их машине появилось новое колесико; теперь оно было уже на своем месте и бодренько вертелось на радость этим добрым людям. Те, что помоложе, быстро шли вверх по склону, возбужденные происшедшим, перебрасываясь отрывистыми фразами. Они прошли мимо меня.
— Видели его лицо?..
— Мистер Джонсон как в воду глядел…
— А молитва, которую он над ним прочел!
— Видели, как он плакал?
— Бедняга был в таком ужасном состоянии…
— И тут миссис Поттер затянула «Скалу времен»… по наитию…
— И он побежал между скамьями, как будто…
— Осужден за грехи. Осужден…
Это было последнее слово, которое я услышал. Оно стучало у меня в голове. Краб осужден, Носарь осужден, оба предстали перед судом. Один повешен, другой распят. Кажется, только тогда я по-настоящему понял, что Краба действительно повесили и он мертвый раскачивается в петле. До тех пор я не мог поверить. Есть вещи, с которыми трудно примириться. Ведь убийцей его сделали эти деньги на конфеты. А у божьих людей губа не дура. Им не расчет молиться за человека, которого постигла справедливая кара. Зачем сокрушаться о повешенном, когда они заманили в сети господа бога его брата! И я стал думать о длинных низких, разрушенных домах, где женщины когда-то сучили веревки на корабельные снасти и на мужские шеи. Да, веревка — опасная штука. Но есть и другие веревки, которые люди сучат в уме, настоящие крепкие веревки для уловления душ.
