Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце
Оскар садится.
– Полный бред, – встревоженно говорит он Ноа. – Ты больной? Прыгнешь с этого обрыва в таком состоянии и погибнешь. Мне насрать, кто за тебя там на той стороне. – Он проводит рукой по волосам. – Знаешь, Пикассо, я уверен, что твоя мама предпочла бы, чтобы ты просто жил, не рискуя. – Я удивлена, что это говорит именно Оскар, возможно, сам сегодня услышал эти слова от Гильермо.
Ноа смотрит в землю и тихо произносит:
– Но это единственное время, когда она меня прощает.
Прощает его?
– За что? – спрашиваю я.
Он весь мрачнеет.
– Все это одна большая ложь, – отвечает Ноа.
– Что? – Он про свою дружбу с девочками? Или про то, что не занимается творчеством? Или про то, что искупался в тормозной жидкости? Или о чем-то другом? О таком, что могло заставить его ночью напиться и прыгнуть с обрыва, когда он после моих сообщений решил, что я об этом узнала?
Ноа удивленно поднимает голову, как будто только что понял, что сказал это вслух, а не подумал. Мне очень хочется рассказать ему правду о ШИКе прямо сейчас, но я не могу. Об этом надо говорить, когда он протрезвеет.
– Все у тебя будет хорошо, – обещаю ему я. – Честно. Все скоро наладится.
Ноа качает головой:
– Нет, скоро все станет только хуже, просто ты этого еще не поняла.
У меня по телу пробегает холодок. О чем это он? Я собираюсь продолжить расспрос, но брат поднимается и тут же падает.
– Я отведу тебя домой, – говорит Оскар, прижимая Ноа к себе. – Где ты живешь? Я бы отвез, но я пешком. Ги украл у меня мотоцикл, чтобы я сегодня тоже так не кончил. Мы с утра сильно поругались. – Вот почему он стоял во дворе. Я думаю, не признаться ли, что я слышала часть разговора, но все же сейчас не время.
– Ги? – переспрашивает Ноа, но потом забывает, что он что-то говорил.
– Это близко, – говорю Оскару я. – Спасибо. Я реально благодарна.
Он улыбается:
– Меня можно позвать, забыла? Труп, окровавленный нож.
– «Она сказала, что ты станешь как родная», – говорю я, слишком поздно спохватившись, что не надо было бы. Слишком слащаво.
Но Оскар опять реагирует не так, как я ожидала. На его лице появляется такая искренняя улыбка, какой я еще не видела, и складывается ощущение, что у нее нет ни конца ни края.
– Сказала, и была права.
Оскар с Ноа ковыляют вниз, как связанные, а я тем временем пытаюсь унять электрическую бурю, разыгравшуюся в голове. Сказала, и была права. И вспоминаю, что у него в куртке было мое фото. А на коленях Брук, Джуд, я тебя умоляю. Да, но он только что спас Ноа. И как он сказал: «Ты не представляешь, как мне жаль». И как утром разговаривал с Гильермо. И не сказать ведь, что мы с ним вместе. О боже. Намылить. Смыть. Повторить.
Когда мы выходим на дорогу, Ноа вырывается и уходит вперед. Ковыляет потихоньку, а я присматриваю за ним.
Мы с Оскаром идем рядом. Иногда случайно касаемся друг друга руками. Интересно, он нарочно это делает? А я?
– Знаешь, как я тут оказался? – говорит он на полдороге. – Я был на Пятне. Очень расстроенный, Ги меня серьезно задел. Он умеет словно зеркало к тебе поднести, и то, что я увидел, выглядело довольно страшно. Мне хотелось одного – надраться, прямо вдрызг. И я собирался выпить впервые за 234 дня и 10 часов – тогда у меня был последний срыв. Я высчитывал минуты, смотрел на часы, и тут мимо меня ураганом пролетел дервиш, жутко похожий на тебя, и выбил у меня из рук бутылку джина. Невероятно. Это же был знак, да? Мама? Чудо? Я не знаю. Но мне не удалось обдумать таинственную или даже божественную природу этого явления, поскольку у меня тут же родилось дикое, хоть и неверное предположение, что это ты, и ты убегаешь в лес от какого-то нордического гиганта. Так что кто еще кому сегодня жизнь спас?
Я смотрю вверх на сверкающую серебряную монетку-луну, которая медленно катится по небу, и думаю, что я, кажется, вижу чудеса.
Оскар достает что-то из кармана. Достаточно светло, и я вижу, что он повесил мамину ракушку на красную ленточку, очень похожую на ту, которой я перевязывала письмо Гильермо к Дражайшей. И вот он весь оказывается рядом со мной – Оскар завязывает ленточку у меня на шее.
– Но ты же без нее умрешь через несколько минут, – шепчу я.
– Я хочу, чтобы она была у тебя.
Я настолько тронута, что не могу больше произнести ни слова.
Мы идем дальше. Когда наши руки случайно касаются в следующий раз, я хватаю его и не отпускаю.
Я сижу за столом, доделываю эскизы маминой скульптуры, изо всех сил стараясь добиться сходства. Завтра покажу их Гильермо. Ноа отсыпается. Оскар давно ушел. Я уверена, что магическая ракушка – самое дорогое, что у него есть, как он сказал! – которая теперь висит у меня на шее, излучает радость. Я даже думала о том, чтобы позвонить Рыбе, потому что жутко хотелось кому-нибудь об этом рассказать – кому-то из живых, для разнообразия – о ракушке, о фотографиях, о записках, обо всем, что происходит, но потом я вспомнила, что сейчас зимние каникулы, общаги закрыты (я одна из немногих, кто не живет в кампусе) и что сейчас к тому же полночь, а мы с ней даже не подруги. Но, может, станем, думаю я. Наверное, мне до жути нужен живой друг. Извини, бабуль. Надо же с кем-то обсудить, как мы только что стояли с Оскаром у порога всего в нескольких сантиметрах друг от друга, дышали, у нас бились сердца, и я была уверена на все сто, что он меня поцелует, но он этого не сделал, не знаю почему. И даже не зашел, хотя это, скорее, хорошо, потому что так он, наверное, догадался бы, что я еще в школе учусь. Оскар удивился, что я дома живу. Сказал: «Ой, а я думал, что в кампусе. Ты осталась дома, чтобы заботиться о младшем брате, когда умерла мама?»
Я сменила тему. Но я понимаю, что надо рассказать, и я это сделаю. Как и о том, что подслушала часть его утреннего разговора с Гильермо. Вскоре я стану девочкой без секретов.
Решив, что наброски достаточно хороши, я закрываю альбом и сажусь за стол со швейной машинкой. Уснуть я точно не смогу после всего, что случилось сегодня, и днем, и ночью, и с Оскаром, и с Ноа, и с Зефиром, и с призраками, да и в любом случае я хочу начать шить халат для Гильермо из обрезков развевающихся платьев. Я достаю из рюкзака его старый халат, который я утащила, чтобы снять мерки. Я раскладываю его на столе и вдруг замечаю, что в переднем кармане что-то есть. Я достаю пару блокнотов. Беру один, листаю. Там только записи и списки на испанском языке, ну и наброски, как обычно. На английском ни слова, для Дражайшей ничего нет. Я принимаюсь за второй, там почти то же самое, но вдруг нахожу английский текст, и он точно адресован ей, это три черновика с небольшими вариациями, видимо, ему очень хотелось сказать, как можно точнее. Может, он собирался отправить электронное письмо? Или открытку? Или, может, в черной бархатной коробочке с кольцом.
Вот тот вариант, в котором меньше всего зачеркиваний:
Я больше так не могу. Мне нужно знать ответ. Я не могу без тебя жить. Я – всего половина человека, половина тела, половина сердца, половина головы, половина души. И решение есть только одно, ты это знаешь. Должна была уже понять. Неужели ты можешь не знать? Выходи за меня, любимая. Скажи «да».
Я падаю на стул. Она отказала. Или, может, Гильермо так и не сделал предложение. В любом случае, бедолага. Как он там сегодня сказал? Когда сердцу плохо, искусству хорошо. Очевидно, так и вышло, его сердцу было очень плохо, а творчеству на пользу. Я сошью ему самый красивый халат, будет творить в нем. Я роюсь в пакете, выбирая красные, оранжевые, фиолетовые, сердечные цвета.
И начинаю сшивать кусочки.
Я даже не знаю, сколько длился этот стук, прежде чем я осознала, что это не машинка чудит, а со стороны окна. Оскар? Он что, рискнул подобраться к единственному светлому в доме окну? Наверняка он. Я тут же подлетаю к зеркалу, слегка встряхиваю головой, чтобы оживить прическу, а потом уже изо всех сил, чтобы придать волосам максимальный объем. Достаю из ящика самую яркую помаду. Да, я так хочу. Еще и снимаю одно из лучших платьев со стены – может, льнущее? – а потом делаю ровно следующее.
– Секундочку, – ору я в сторону окна.
– Отличненько, – отвечает Оскар.
Отличненько!
Я стою перед зеркалом в полный рост в своем льнущем платье – это мой ответ развевающемуся. Оно кораллово-красное, облегающее, как у русалки, а внизу расходится рюшками. Меня в нем никто ни разу не видел, как и в других платьях, которые я сшила за последнюю пару лет. Включая меня саму. Я шью их все по себе, но воображаю, что они для другой девчонки, и постоянно думаю, что, если кто-нибудь откроет мой шкаф, решит, что мы тут вдвоем живем, и захочет подружиться с той, второй.
Вот ты где, думаю я, и тут меня осеняет. Значит, для нее я придумывала все эти наряды, даже не догадываясь об этом. Если у меня когда-нибудь будет своя коллекция, как у бабушки, я назову ее: «Такая».
Я подхожу к окну, раздвигаю шторы, поднимаю стекло.
