Олег Рой - Амальгама счастья
– У-хо-ди.
Это было сказано таким тоном, что он не осмелился спорить. И, жалко улыбнувшись, он отвернулся. Потом поплелся в прихожую, стянул с вешалки все еще не просохшую куртку и снова подошел к порогу комнаты. Вадик смутно почувствовал, насколько опасно оставлять ее сейчас одну. Но уже не в его власти было остановить надвигавшуюся лавину и все то, что могло произойти в дальнейшем. Его привязанность к Даше оставалась по-прежнему сильной, но больше ничего сильного не было в этом крупном, плотном, крепком на вид мужчине – и, осознавая это и не пытаясь бороться с неизбежным, он только пожал плечами и пошел к выходу.
– Ты в зеркало-то свое хоть смотрелась? – бросил он через плечо, уже уходя. – Полюбуйся, как ты выглядишь: в гроб краше кладут. Пожалей себя, Даша, не изводи…
«Уходи!» – пропела входная дверь, которую он закрыл за собой бережно, точно в комнате больной; «уходи» – скрипел лифт, и гремели ступени лестницы под ногами, и пел ноябрьский ветер в ушах, когда он бежал по темной улице, точно прячась от беды и не зная, где от нее скрыться. Уходи, спасайся, это не для тебя, не трогай ее, не вмешивайся в жизнь этой женщины… И со странным облегчением и неосознанной, неуловимо предательской мыслью «я умываю руки» убежав от ее дома в свою каморку, наспех снятую когда-то у очередного случайного встречного и заваленную чужими вещами и чужими воспоминаниями, он забылся тяжелым предутренним сном, в котором не видел, не слышал, не помнил Дашу.
А Даша, оставшись одна, медленно подошла к бабушкиному трюмо и, как обычно, легко и невесомо присела на его столешницу. Тихо провела рукой по израненному, потрескавшемуся стеклу, мельком удивилась про себя – надо же, устояло, не разбилось вдребезги, не рассыпалось – и осторожно взглянула на свое отражение. Что там говорил Вадик?.. Она плохо выглядит? Да нет, все как всегда. Только очень кружится голова, и болит сердце, и так тяжело в груди, будто кто-то оставил там огромную железную гирю, которая тянет и тянет Дашу вниз, на пол, на ковер…
Ей хотелось лечь и уснуть наконец, вытянуться свободно и привольно, расслабиться и отдохнуть, но нужно было идти, кто-то звал ее, и она знала, что ее уже ждут. Еще сильнее заболело сердце, яркая вспышка осветила комнату – молния? солнце? пожар?.. Сделав над собой отчаянное усилие, она ласково прикоснулась к бесчисленным мелким трещинкам на старом зеркале, потемневшем от времени и обид, и, ощутив под пальцами не холодное стекло, а мягкую прозрачную ткань, отодвинув невесомый кисейный занавес, она вышла из комнаты.
Теперь она стояла посреди небольшого круглого зала; прозрачная кисея, отделившая ее от прошлой жизни, осталась за спиной, и, чуть щуря глаза от весеннего солнца, косыми лучами наполнявшего комнату, она полной грудью вдохнула смешанный аромат старины, пыли, сухих цветов и человеческой памяти. Так, бывает, пахнет в старых особняках, еще помнящих ушедших хозяев, и в старых библиотеках, наполненных раритетными книгами; так пахло в спальне Веры Николаевны, когда она была еще жива; и так… именно так пахло любимое бабушкино зеркало – нежность… память… прах…
Даша сразу узнала дом, в котором находилась, – однажды она уже бродила здесь, разглядывая беседующих людей, слушая приглушенные звуки рояля и наслаждаясь атмосферой умиротворения и покоя, таких безупречных и всеобъемлющих, каких до того не встречала никогда. Здесь все еще стояли мольберты с незаконченными работами, тут и там были разбросаны раскрытые книги и корзинки с рукоделием, точно оставленные впопыхах рассеянной хозяйкой, на подоконниках цвели в горшках фрезии и гиацинты, а на мягких диванах можно было приметить то забытую шелковую шаль, то выскользнувшие из чьих-то невнимательных рук ноты. Но ни единой души не было рядом, и, оглянувшись с непонятным ей самой сожалением на колышущийся кисейный занавес, точно прощаясь со своим прошлым, Даша легко и спокойно пошла вперед, в никуда, через анфиладу пустых комнат.
Она шла и шла, и в душе ее пели птицы, и вместо тяжелой беспощадной гири в груди было то, что некто великий – Даша не могла теперь вспомнить, кто именно, да это было и неважно – назвал невыносимой легкостью бытия, и осень наконец закончилась в сердце, отпустив ее на свободу – точно так, как грезилось и мечталось когда-то девушке, возвратившейся из промозглой сырой тьмы. Воздух в доме был вкусен и свеж, словно только что напоенный грозой; розовые, голубые и палевые краски смешались в нем в одну симфонию цвета, и ничто не было здесь мрачным или скучным, и нигде не было серого отчаяния, и только радость встречала ее взор, куда бы он ни упал и на чем бы ни задержался.
Даше казалось, что она могла бы идти так вечно, не зная ни тоски, ни одиночества, ни усталости. Но, видно, хорошему всюду быстро наступает конец. И, пройдя через последний зал, она вышла на знакомую полукруглую веранду, мысленно помахав дому рукой и пообещав скоро вернуться. Ей нетрудно было сейчас давать такое обещание: будущее казалось ей вполне ясным, а сомнения и переживания, чувствовала она, навсегда должны были остаться в прошлом. Поэтому, приветственно кивнув и синему небу, и желтоватому мрамору лестницы, и белым кружевным занавескам в распахнутых окнах, как всегда трепетавшим от малейшего дуновения ветра, она спокойно и смело подошла к балюстраде и, облокотившись на нее, стала ждать.
Ожидание продлилось недолго. Однако голос, прозвучавший в ее ушах, был хоть и милым и родным, но вовсе не тем, который она так жаждала, так надеялась услышать. Женский, низкий, грудной, неуловимо старческий, он прозвучал совсем рядом с ней, и девушка стремительно обернулась ему навстречу.
– Дорогая моя!.. Хорошая моя девочка!
Вера Николаевна уже обнимала ее, и улыбалась мудрой ласковой улыбкой, и заглядывала Даше в глаза, отводя в сторону непокорные светлые пряди… Кто-то совсем недавно делал так же, смутно и беспокойно подумала девушка, но сознание ее, не зацепившись за эту тревожную мысль, снова распахнулось навстречу бабушке и нежилось в лучах ее тихой, уже чуть-чуть подзабытой любви. Ей хорошо было в этих объятиях – мирно, безопасно, спокойно. А старая женщина почему-то уже прятала, отводила в сторону глаза, и губы ее чуть дрожали от сознания вины и ошибки, и лицо бледнело от невысказанных вопросов… Но Даша, приобретшая вдруг волшебное свойство понимать все, о чем думают окружающие, засмеялась освобождающе и легко и крепче обняла бабушку, навсегда остановив одним движением головы покаянные слова и ненужные сожаления. Никому на земле не дано знать о последствиях собственных слов и действий, никому не дано проникнуть в душу тех, кто живет рядом, и мы можем отвечать за чистоту лишь своих, а не чужих помыслов – а потому, думала Даша, эта родная и близкая женщина, стоящая сейчас рядом, ничем не виновата перед ней…
