Мама тебя любит, а ты её бесишь! (сборник) - Метлицкая Мария
Моё первое впечатление детства – как родители привезли огромный картонный ящик, поставили посреди комнаты и вынули оттуда такую штуку со стеклом, которая показывает, телевизор то есть.
Мамино первое впечатление детства – большая нога в военном сапоге, на котором она сидит верхом, а её качают, поддерживая за руки. Руки тоже большие – мужские, крепкие. Её маленькие ладошки утопают в этих руках. Лица мама не помнит. Только нога – сапог – руки. Это пока ещё 1939 год. Это дядя Саша приехал на неделю из Бреста в Москву повидаться со своей беременной женой, которая проводила лето у сестры. Моей маме он был – дядя Саша. А мне – двоюродный дедушка. Кажется, так. В общем, муж тёти Дины – младшей сестры моей бабушки Веры.
Тогда – за два года до войны – дядя Саша появился в Москве такой нездешний, красивый, открытый, с выгоревшими волосами и смуглой кожей – целый день под солнцем на строительстве укреплений. Военный инженер – большой человек в Бресте. Он вырвался неожиданно и ненадолго – глотнуть московского воздуха. Дома сестёр не оказалось. Соседи сказали, что они в театре – в Камерном – эстетические впечатления для будущего ребёнка получают. (Ребёнок этот стал-таки режиссёром.) И он немедленно отправился в театр, уговорил бабушек-вахтёрш, и те, поддавшись обаянию, совершили святотатство – впустили его в зал во время действия.
Не мог он ждать, когда жена была уже так близко, и разыскал сестёр в полумраке партера – в крепдешиновых платьицах с изящными брошками. «Твой бы дедушка посреди спектакля в зал не вошёл», – огорчалась потом мама. Мой дедушка был тише и стеснительней.
Мой дедушка Георгий и дядя Саша были однокурсниками в Горном институте. Оба с Урала, оба сами себя выучили – из глухих мест. Дед – из села Бородинск под Оренбургом, дядя Саша – с Чусовой. Долгое время были неразлучны, жили в одной комнате в общежитии, очень дружили, влюбились в двух сестёр – старшую и младшую. В институте, когда надо было выбирать специализацию, дядя Саша выбрал военную. А служить попросился на западную границу, как самую опасную…
Помню, как я рыдала в юности, когда меня бросил один мальчик. А тётя Дина успокаивала, говорила, что всех бросают, что вот и её дядя Саша бросил перед самой-самой войной. «Выпроводил из Бреста. Выгнал – уезжай, мол, с сыном к сестре, в Москву, и точка».
В конце мая 1941 года.
«Как же вы поссорились? Почему? Ведь он тебя так любил».
«Да мы как вроде и не ссорились. Просто его не отпускали в отпуск. Я без него не ехала. Вот отпустят – поедем вместе. Он настаивал, чтоб я уезжала. Мы в ту весну сорок первого не виделись почти. Я целыми днями сидела, его ждала – обед подогревала по нескольку раз. А он очень напряжённо работал, приезжал поздно вечером – выпивал кувшин молока и падал замертво. Спал часа два, и уже через два часа сигналил под окнами его шофёр, как было приказано. И он уезжал в ночь, так ничего и не поев, на своё строительство. В жутком жил ритме. И вдруг он стал меня сильно торопить с отъездом в Москву: «Когда уедешь? Когда уедешь?»
«Как же так? Ведь тогда приказ был – с границы никого не отпускать – и офицеров, и жён. Поезда в Москву шли пустые. Ты ж рассказывала».
«Саша разрешение выбил – отправить семью на лето в отпуск».
«А ты не ехала».
«А я не ехала без него…»
«И он выгнал».
«Да… А на вокзале часы свои командирские снял, Вовке на руку надел. Сказал, что нам с Вовкой они больше пригодятся, чем ему. Я очень удивилась».
Она удивилась, но ничего не поняла, даже когда эти часы в эвакуации обменяла на хлеб. Так силён был шок от внезапного мужниного поступка – выгнал, выгнал. Так сильна была женская обида – всё заслонила. А он просто подарил ей шестьдесят лет жизни (тётя Дина умерла в возрасте восьмидесяти семи лет), а сыну – целую жизнь…
Дядя Саша, конечно же, знал о скорой войне. Но жене открытым текстом объяснить – уезжай, мол, спасай ребёнка – не мог. Не имел права. И, можно сказать, насильно запихнул её в поезд.
Жёны других офицеров спрашивали: «Почему вы уезжаете? Вы что-нибудь знаете? Вам муж что-нибудь говорил?» – «Нет. Ничего». Зная кристальную честность своей жены, дядя Саша понимал, что соврать она не сможет. Хоть взглядом, да выдаст себя.
Представить страшно, что чувствовал этот железный человек, застёгивая на маленькой руке сына свои большие часы. Он не был сентиментален, он умел не поддаваться чувствам.
Кто знал, что уже через месяц Александр Иванович Пешкин будет выносить из окружения раненого генерала Карбышева?
Последние воспоминания очевидцев о дяде Саше – он склоняется над носилками генерала. И генерал говорит ему: «Саша, вы – большой инженерный талант. Вы нужны живым. Уходите с нами». Носилки тронулись дальше. Саша остался командовать прикрытием. Немцы приближались. Было понятно, что группа прикрытия живой не останется…
Я потом читала эти стихи Слуцкого в школе на каком-то конкурсе чтецов, и мама плакала (вспоминала сапог, который её осторожно и бережно качает).
Думаю, песен дядя Саша не пел. Их арьергард довольно быстро окружили, расстреляли, смяли. Уносившие Карбышева уже в лесу слышали, как захлебнулась перестрелка. Эти сведения дошли до нас из статьи в пермской газете «Звезда» (от 13 марта 1968 года). В газете был очерк о младшем брате дяди Саши Алексее, который тоже был 22 июня на западной границе – в дозоре – и принял на себя первый бой (их так и называли – пограничная династия). Алексея потом подобрали местные жители, выходили. После войны он снова вернулся служить в Брест, а брата искал всю жизнь, запросы посылал – ничего не выяснил.
Тётя Дина считала, что погиб её муж именно тогда – в ужасе, геройстве и кровавой неразберихе первых часов войны… Хотя извещение пришло – пропал без вести.
Тётя Дина все долгие свои годы жила памятью об их счастливой любви. Улыбалась, погружаясь в прошлое, вспоминала, как любили петь вместе «Спят курганы тёмные», как звучала в доме гитара, как баловался Саша с маленьким сыном. Как, оказавшись в Москве у сестры, ходили по театрам. Как две молодые пары жили в Москве в атмосфере любви, тихого смеха, шуток и подтрунивания. Выезжали в Серебряный Бор…
На общих фотографиях – мужья нежно обнимают сестёр, руки переплетены, глаза смотрят в глаза…
С моим дедом – Георгием Калистратовичем Поповым – всё было трагично, но ясно – он умер. От жестокого туберкулёза, которым заболел осенью 1941 года, работая на строительстве укреплений под Москвой. Болел всю войну. Всю войну пролежал в больницах. И умер в 1946‑м, едва дождавшись семью из эвакуации. Бабушка слегла от горя и не смогла поехать на похороны. И потом могилу никто из хоронивших мужиков вспомнить и найти не мог. Тогда много было смертей и могил. Но мама хотя бы точно знала, что он умер, а не пропал без вести.
А дядя Саша стал сниться моей маме и не давал ей покоя. И я понимаю, почему именно маме. Маму первую осенило, что он спас тётю Дину с сыном, а не выгнал! И это мама горячо втолковывала тёте Дине. Тётя Дина уже давно умерла. Евдокия Ивановна – мать дяди Саши – тоже. Хотя прожила девяносто восемь лет и все эти годы верила, что сын не погиб, что рано или поздно найдётся. Кому его было искать? Сын Владимир – актёр, режиссёр, творческая, в общем, личность, живущая сложной непредсказуемой жизнью по вдохновению, – он бы не нашёл. Искать стала моя мама. То есть стала теребить меня. И я должна была найти этого человека, качавшего её в детстве на сапоге. «Неуёмный он был человек, не такой, чтоб бесследно раствориться в пространстве», – говорила она. И я его нашла. Не совсем я – мой любимый ученик из Подольска – Саша Герасимов, у которого родственники работают в военном архиве (спасибо им отдельное и большое).
