Альберт Лиханов - Невинные тайны
Фальшивая. Это слово потрясло его.
Выходит, всё вокруг — неправда? И он ухитрился целых тринадцать лет жить такой неправдой? Наслаждаться враньем? Дышать им? Пить его? Жрать?
И уж не чужие ли они друг дружке, если подумать совсем откровенно? Птицы ведь тоже могут жить в одном гнезде, но каждое утро срываются из-под стрехи, с трубы, с высокого дерева, слетают с края гнезда и весь день пропадают Бог знает где. Ведь редкие птицы летают парами, чаща всего одна совсем не знает, куда устремилась другая, лишь вечером они собираются вместе, или, когда у них растут птенцы, птицы сообща добывают корм, но вот выросли дети, встали на крыло, и уже сын не узнаёт мать, как и мать не узнаёт сына. Инстинкты сделали своё дело, теперь они могут вздремнуть. Лебеди, конечно, исключение, но ведь лебеди — птичья аристократия, царские создания. У них в доме аристократизм лишь демонстрировался, на самом деле все вели себя как горстка самых примитивных созданий. Ну, выкормили птенца, его, Женьку, а дальше-то что было бы с отцом, с Пат, особенно когда умрёт бабуленция?
Женя навзрыд заплакал: домик рассыпался, их замок, был построен из песка, точно детский, на пляже. И, может быть, именно он, Женька, был всему причиной.
Ведь вся жизнь в этом доме посвящалась ему, мерзкому эгоисту! Дряни! Подлецу!
Разве же не для него старалась мама, доставая эту проклятую путёвку в лагерь? Разве не содрогнулась она сама, когда согласилась, чтобы ни отца, ни её, такой живой, очевидной, не числилось в живых, пусть просто на бумаге?
Он не стал, а соизволил стать солнцем, вокруг которого крутились три луны — бабуленция, отец и мать, причем мама вращалась быстрее всех остальных, только чтобы оградить от неприятностей, предупредить малейшее желание, исключить любое затмение любимого светила.
Всё, всё, всё на белом свете делалось для него! Это он понял! Осмыслил, наконец, сейчас, глубокой ночью, когда его маму увезли, спрятали за решётку.
«Но если это правда, — подумал Женя, — и она воровала — воровала для меня, ради меня, во имя меня? Занималась ещё какими-то грязными и тайными делами — для меня?»
Его опалила эта мысль.
Он вскочил с кровати, откинул альбом Иеронима Босха, прошептал:
— Но я не хочу!
Потом сник. Опять опустился на кровать.
Ты — не хочешь? Но это сделано! Для тебя! И тебе не по силам что-нибудь изменить.
В прихожей коротко, неуверенно тренькнул звонок.
Женя бросился в постель, потом вскочил снова, выключил свет, опять кинулся под одеяло, накрылся им с головой. Наверное, это отец. Увидев свет, он обязательно заглянет. А Женя не хотел видеть его. Никого он не хотел видеть, и больше всего Пат. Интересно: как они встретятся? Где?
* * *Павел не спал, листал чудесные альбомы по искусству, которых было во множестве на книжных полках уютного кабинета, и вздрогнул от неожиданного и резкого, как удар, звонка. Он вскочил, отчего-то напрягшись всем телом, кинулся к двери, боясь, что повторный звонок разбудит Женю или бабушку.
Кто мог быть? Хозяин дома? Но он сказал, что заночует на работе, да у него, наверное, и ключ есть, наверняка не стал бы будить.
а если его жена? — пришла вдруг в голову глупая мысль. Может, её отпустили? Как он узнает, что скажет?
Павел открыл дверь. На площадке стоял сморщенный человек — секретарь горкома.
— Выйди сюда, — сказал он просительным, усталым тоном, вовсе не заботясь о том, что они, по существу, не знакомы. Попросил: — Прикрой дверь.
В майке и спортивных брюках Павел стоял перед пожилым, усталым человеком, и сердце его помаленьку раскачивалось.
— Хорошо, что открыл ты, — сказал секретарь. — Илья сказал о тебе. Не знаю, что делать… Сначала у нас было бюро, потом он уехал.
А дальше не сказал — ударил:
— Час назад в своем служебном кабинете он умер от инфаркта.
Павел опустил голову, ладони оледенели. Опять судьба выбирала его. Выходит, ему придется сказать об этом Жене. Секретарь горкома протянул сигареты. Павел затянулся, дым ворвался в лёгкие, он захлебнулся этой гадостью, бухнул несколько раз, прикрывая ладонью рот, на глазах выступили слёзы.
«Вот ты и увидел своими глазами, — сказал Павел самому себе, — как наступает сиротство».
* * *Все остальные дни в сибирском городе слились для него как бы в один, напоминая стремительно мчащийся поезд, вагоны которого проскакивают мимо, смазываясь, сливаясь в зелёную массу, если ты стоишь под насыпью.
Одну сцену не забыть.
Кладбище, кортеж автобусов и легковых машин ещё втягивается, вползает в старую липовую рощу, под деревьями которой видны звёздочки и разнобой оградок, жёлто-синяя милицейская «Волга» обходит колонну, автобус, где возле гроба близкие, тормозит.
Павел видит, как Женин взгляд, устремленный на отца, переходит за окно, как он поворачивается всем телом к милицейской машине. Дверца распахивается, из неё выбирается сержант, помогает выйти женщине в черном вуалевом шарфе.
Автобус тормозит, не дожидаясь, когда выгрузят гроб, неприлично торопливо для такого момента Женя соскакивает вниз и бежит к женщине. Он бросается ей на шею, женщина склоняется к мальчику, они порывисто обнимаются, мать лихорадочно, точно боясь опоздать, целует сына.
Первую и, пожалуй, единственную фразу она сказала, когда Павел приблизился к ним и поклонился.
— Кто это? — спросила она Женю.
— Наш вожатый! Он приехал со мной! — ответил он, и тогда она вдруг сказала:
— Никому никогда не верь, сынок! Никогда! Никому!
Разве можно судить женщину в такой момент, в таком положении? И всё же Павел без конца возвращался к этим словам, сказанным в аффекте, в отчаянии; к жёлтой милицейской «Волге» и фигуре милиционера, скорбно склонившейся к женщине в черной накидке.
Никому, никогда, сказала она, вроде как завещала свое мрачное наследство.
Кому сказала? Сыну. Которому всегда желала добра.
Но этого ли надо было пожелать ему?
* * *Павел был неотлучно возле Жени с тех пор, как сообщил ему горькое известие.
Женя плакал, но позже и как-то не по-детски устало, а вначале его глаза были сухи — он не понимал, о чём говорил вожатый. Понимание приходило с трудом, даже неохотно.
Они вместе ели, вместе ходили по улицам большого города, молча сидели на скамейках в скверах. Бабуленции было совсем худо, её хотели увезти в больницу, но она наотрез отказалась, и возле её постели круглые сутки по просьбе секретаря дежурили медсёстры, которые, едва она просыпалась, кормили её и сразу делали новый укол, от которого она опять засыпала.
Делать дома было нечего. Полированные поверхности шкафов и столов в домашнем музее покрывались пылью, а Женя с Павлом бродили по городу, точнее по его окраинам.
