Анатолий Приставкин - Ночевала тучка золотая
Временами он приходил в себя, и тогда он звал Сашку и звал Регину Петровну… Больше у него никого в жизни не было, чтобы позвать.
Ему представлялось, что они рядом, но не слышат, он кричал от отчаяния, а потом вставал на четвереньки и скулил, как щенок.
Ему казалось, что он спит, долго спит и никак не может проснуться. Лишь однажды ночью, не понимая, где находится, он услышал, что кто-то часто и тяжело дышит.
— Сашка! Я знал, что ты придешь! Я тебя ждал! Ждал! — сказал он и заплакал.
29
Он открывал глаза и видел Сашку, который тыкал ему в лицо железной кружкой. Колька мотал головой, и вода проливалась ему на лицо.
Сашка просил, ломая свой язык. «Хи… Хи… Пит, а то умырат сопсем… Надо пит водды… Хи… Пынымаш, хи…» Колька делал несколько глотков и засыпал. Ему бы сказать Сашке, как смешно он «умырат» произносит, да сил не было. Даже глаз открыть сил не было. Какие уж тут хи-хи.
Сашка накрывал брата чем-то теплым и исчезал, чтобы снова возникнуть со своей кружкой.
Однажды Колька открыл глаза и увидел незнакомое лицо. Верней, лицо было ему знакомо, потому что у Сашки, когда он тыкал кружкой в губы, оно оказывалось вдруг такое странное, чернявое, широкоскулое… Но раньше это почему-то Кольку не смущало. У Сашки такая голова, что он себе любое лицо придумает.
А тут Колька лишь взглянул и понял: никакой это не Сашка, а чужой пацан в прожженном ватнике до голых колен сидит перед ним на корточках и что-то бормочет.
— Хи, хи, — бормочет. — Бениг… Надто кушыт… А не пымырат…
Колька закрыл глаза и опять подумал, что это не Сашка. А где тогда Сашка? И почему этот чужой, чернявый, Сашкино новое лицо взял и Сашкиным новым ломаным голосом говорит? Недодумался ни до чего Колька и заснул. А когда проснулся, спросил сразу:
— А где Сашка?
Голоса своего не услышал, но чужой голос он услышал.
— Саск нет. Ест Алхузур… Мына так зыват… Алху-зур… Пынымаш?
— Не-е, — сказал Колька. — Ты мне Сашку позови. Скажи, мне плохо без него. Чего он дурака валяет, не идет.
Это ему казалось, что он сказал. На самом деле ничего он не сказал, а лишь промычал два раза. Потом он опять спал, ему виделось, что чернявый, чужой Алхузур кормит его по одной ягоде виноградом. И кусочки ореха в рот сует. Сначала сам орех разжевывает, а потом Кольке дает.
Однажды он сказал:
— Я, я Саск… Хоти, и даэк зыви… Буду Саск… — И опять орех жевал… И по одной ягоде виноград давил прямо в губы. — Я Саск… А ты жыват… Жыват… Харош будыт… — И Колька первый раз кивнул. Дело пошло на поправку.
Алхузур откликался на имя Сашка, оно ему нравилось. Колька лежал в углу на матраце, куда его перетащил Алхузур, накрыв вторым матрацем.
Однажды не выдержал, заглядывая в лицо Алхузура, спросил:
— А Сашки, правда, не было? — Алхузур грустно посмотрел на больного товарища и покачал головой.
— Сылдат был, — сказал он. — Я это… Со ведда… Убыгат…
— Испугался солдата? Нашего?
Алхузур с опаской посмотрел в окно и не ответил. Лицо у него было скуластое, остренькое, и такие же остренькие блестящие глаза.
— А пожар? — спросил Колька.
— Пазар? — повторил Алхузур, уставившись на него. — Пазар? Рыных?
— Да нет… Я про огонь хотел спросить: кукуруза-то горит?
Тот закивал, указывая на свой ватник, на многочисленные дырки.
— Мнохо охон… Хачкаш харыт… Хадыт нелза… В мэнэ мнох дым…
Колька смотрел на удрученного Алхузура и хихикнул. Уж очень смешно прозвучало, что в нем много дыма.
Алхузур отвернулся, а Колька сказал:
— Не сердись, я же не со зла… У тебя карандаша не найдется?
Алхузур покосился на Кольку и не ответил.
— Или угля… Надо!
Алхузур молча ушел и вернулся с куском горелой деревяшки.
Колька повертел в руках обгарок:
— От дома директора, — сказал, вздохнув. — Когда в него гранату бросили. Всю ночь горел, представляешь…
Алхузур кивнул. Будто мог знать о пожаре. Колька удивился:
— А ты что, видел? Ты, правда, видел?
— Я не выдыт, — отрезал Алхузур и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Что-то он недоговаривал. А может, Кольке показалось.
Он придвинулся к краю матраца и стал рисовать на полу схему ломким углем, изобразил колонию, речку, кладбище. Алхузур смотрел на размазанные линии, ткнул пальцем в кладбище:
— Чурт!
— Ну, пусть черт, — согласился Колька. — А по-нашему, так кладбище. А тут Березовская, значит.
Алхузур размазал Березовскую, а руки вытер о себя.
— Нэт Пересовсх… Дей Чурт, так называт!
— А почему?
— Дада… Отэц… Махил отэц…
— Могила отца? — сообразил Колька. — Твоего отца здесь могила?
Алхузур задумался. Наверное, вспомнил об отце.
— Нэт мой отэц… Всэх отэц…
Вот теперь Колька дотумкал: селение так прозывается: Могила отцов. Кладбище — Чурт, а деревня — Дей Чурт… То-то Илья все долдонил от страха — черт да черт! И правда, похоже!
Колька обратился к чертежу, приподымаясь, чтобы видней было. Куст около речки обозначил, а возле куста дырку начертил.
— Найдешь? Нет? — спросил тревожно. Никогда и никому бы в жизни не открыл он тайну заначки. Это все равно что себя отдать. Но Алхузур теперь был Сашкой, а Сашка знал, где хранятся их ценности. Да и самому Кольке не добрести до них. Сил не хватит, — Найдешь… Банку джема тащи!
Сказал и откинулся. Длинный этот разговор вымотал его.
Алхузур еще раз взглянул на рисунок и исчез. Как провалился. Кольке стало казаться, что названый его брат пропал навсегда. Нашел заначку, забрал и скрылся. На хрена, если посудить, нужен теперь ему Колька? Больной да немощный! Теперь-то он сам богат! Но Колька так не думал, не хотел думать. Мысли, помимо него, возникали, а он их отгонял от себя. Но почему Алхузур не возвращался?..
Часы прошли… вечность! Когда раздался грохот и влетел Алхузур, лицо его было искажено. Он споткнулся, упал, вскочил, снова упал и так остался лежать, глядя на дверь и вздрагивая при каждом шорохе.
Колька голову поднял.
— Ты что? — спросил. — Ударился? Не ушибся?
Но Алхузур, не отвечая, натянул на себя с головой матрац и затих под ним.
— Оглох, что ли! — крикнул Колька сердито. Подождал, потом подполз и откинул край: Алхузур лежал, закрыв глаза, будто ждал, что его ударят. И вдруг заплакал. Плакал и повторял: «Чурт… Чурт…» — Ну, перестань! — попросил Колька. — Я же тебя не трогаю!
Алхузур повернулся лицом вниз, а руками закрыл голову. Будто приготовился к самому худшему.
— Ну, ты даешь! — сказал Колька и попытался встать. От слабости его качало. На четвереньках дополз до оконного проема, подтянулся, со звоном осыпая осколки стекол на пол.
