Эльфрида Елинек - Алчность
Мобильник сюда, звонок туда, ужас уже приготовлен, упакован, охлаждён и снова развёрнут двумя мужчинами. Пожалуйста, приходите немедленно, мы видим скрытое и хотели бы знать, что там внутри. Их жёны всегда укрыты лишь стёгаными одеялами, а одеяла прикрывают и приоткрывают лишь привычное, с каждым днём всё более прогорклое и залежалое, и к тому же это приходится, если хочешь получить своё удовольствие, часами ещё и улещивать и обласкивать. То, что представлял себе, не получаешь вообще никогда. Хорошо бы было сейчас удалить эту оболочку, это привело бы нас решительно ближе к нашей ныряющей носом, беспокойной цели. Мы слышим разговор устрашающих голосов в сопровождении синей мигалки и, как будто одного этого мало, ещё и вой сирены. Мы слышим, как голос что-то хочет нам сказать: вы имеете дело со Смертью, будьте осторожны, может, она ещё здесь и прихватит и вас с собой. О, как это возбуждает. Ну, не так уж это и плохо, говорит другой голос из экстраминиатюрного телефона, который можно раскладывать, чтобы он казался больше, и это кому-то кажется более вдохновляющим, чем то, что оказалось под водой и что подстерегают птицы, а не рыбы, поскольку рыбы не водятся в этой особой стихии, которую я имею в виду. Жандармерии не возбраняется являться, собственно она даже должна, и вот она явилась. Господин Курт Яниш сегодня не при исполнении, ему повезло. Иначе бы ему пришлось проходить курс актёрского мастерства, а так он смог на этом сэкономить, вдобавок к остальным своим сбережениями, которые, к сожалению, всегда расходятся, когда в них так нуждаешься. У него лишь негативные сбережения, то есть долги. Их больше, чем волос на голове. Он хотел бы, чтоб было хоть одним меньше. Но для этого дома должны приходить и оставаться. К счастью, они тяжелы на подъём и малоподвижны, но, несмотря на это, когда-нибудь будут привлечены — в качестве залоговой гарантии для следующих домов. Так из ничего выходит нечто, но пока что не выходит ничего. Пока не выходит, но мы имеем хорошие виды. С берега искусственного озера поднимаются двое мужчин, которые выполнили свой гражданский долг; они поднимутся, конечно, и против властей, натерпевшись от них, рано или поздно, это их человеческий долг, поэтому все так делают. Они лишь тогда в долгу у властей, люди, когда приходит время снова аккуратно выдворить кого-нибудь из «не наших». Итак, власти примчались по колдобинам просёлочной дороги, громыхая и трясясь, и сейчас только зря задержат обоих мужчин на несколько часов. Эта дорога — единственная, по которой жандармы могут попасть сюда, если не хотят идти пешком, отчего пострадало бы их достоинство и фестоны на погонах, а они ещё пригодятся им для наших восточных границ и границ со Словенией, чтобы поддержать авторитет. Эти должностные лица, в конце концов, контролируют сто сорок километров зелёной государственной границы в Штирии, в суперуниформах — с куртками и фуражками. От их строевого шага содрогается вся окраина. Учёба в филиале учебного отделения Бад-Радкерсбурга длилась полгода, должна же она и окупиться когда-то, вот тогда они действительно смогут эффективно защитить богатства местных и с почестями проводят последних, в полной мере насладившихся покоем, в царство небесное (которое и без того принадлежит только им), так что никто не сможет напакостить им напоследок. Так. Вот оно, и правда, в воде. Смотрите. Видите? Что это? Нужна лодка. После нескольких Туда и Сюда, Вперёд и Назад, и Раз-два-взяли и после преодоления мёртвой зоны воды груз был доставлен на лодке в микроскопический порт и извлечён на берег. Водолазы не понадобились. Вот наверху волосы, это мы видим сразу. Но теперь мы всё поняли и теряем над собой контроль. Господи Иисусе, волосы и правда настоящие! Один из мужчин предаёт всё своё нутро руце Божьей и коллегам и стопам жандармов, которые едва успели вовремя отскочить, не переставая при этом говорить в свою рацию и слушать щелчки и хрипы, вырывающиеся оттуда, как дичь из чащи. Уже скоро здесь всё кишит людьми в форме (а позже и гражданскими высокого ранга). Часть гладкого лба видна из-под напитанных водой волос, которые не влезли под плёнку, либо их не очень постарались утолкать туда. Наверное, кто-то очень хотел обладать человеком и для этого отнял его у себя самого, — я хочу сказать, он отнял этого человека у него, не знаю, как объяснить. А может, этого человека выбросили просто так, потому что он больше не находил применения. Ещё раз: преступник отнял человека не себе (это бы ничего не дало преступнику, ведь он явно больше не находил применения для своей добычи), а человека у себя самого. Этому человеку не хватало бы себя самого, если бы он был ещё в сознании. Не знаю почему. Глаза просто впиваются в рулон, но и не могут одни поглотить его. Невозможно. Мы этого не усваиваем. Птицы разочарованы, но озеро получило облегчение, оно ушло от ответственности, и оно не должно, вдобавок к избытку, в котором оно и так уже находится, заглатывать ещё больше удобрений. Фотографы, следователи, неописуемое волнение — всё это в короткое время перенасытило деревню и сорвало её, отяжелевшую от всего того осевшего дерьма, которого здесь пришлось наслушаться, как в весенний паводок, который перекатывается вздувшимся потоком через закрытую для движения главную улицу, и из него торчат наши грехи, как обломки деревьев и бетона. Люди, прежде любившие укромно присесть, чтобы никто не видел, как они справляют нужду, впредь зарекаются делать это. За любым кустом тебя может кто-то подстерегать, и в конце концов окажешься в озере. А тот, кто запаковывает и выбрасывает другого, будет ещё потом лживо утверждать, что перед тем даже знать его не знал. Вот это нам ни к чему. Чтобы в смерти ещё и отреклись от нас, как от Иисуса его браткú. Вот умрите, тогда сами будете диву даваться, чего только люди не раструбят о вас. Но здешние люди скорее молчаливы. Из них не так легко слово вытянуть. После первых снимков рулон развернули, и открылись прелестные лицо и тело. И тело, и лицо ещё сохраняли нежную смиренную красоту, лицо молодой женщины выглядело так, будто она заснула, но на самом деле в ней всё давно лишилось всякой жизни. Кто-то настроил жизнь против неё, и жизнь ушла в стойкой обиде. С этой — больше никогда! Чёрных штиблет здесь нет, здесь джинсовая куртка с воротником шалью, которой мы уже хватились, сумочки нет тоже (где она? Её так и не нашли!}. Жандармы сразу видят, кто это, эту молодую пропавшую они видели на экранах своих компьютеров, а теперь видят её живьём, вернее в натуре, в той натуре, которая их неприятно поражает. Оставьте их в покое, покойных, их слишком много, чтобы хоть что-то знать хотя бы об одном волосе с их головы.
В связи с этим инцидентом впоследствии было опрошено более двух тысяч человек. Но что взять с этих людей? Они лгут, как только открывают рот. Это всегда одно и то же — то, что они читали и видели по телевизору, и это они путают с тем, что случилось с ними и что, собственно, должно быть напечатано в газете, тогда это будет гораздо интереснее. Собственно, было только вопросом времени, когда схватят убийцу. Должно быть, он не местный. Но чужих здесь почти не бывает, есть лишь немногие туристы, и они сразу бросаются в глаза своей подчёркнуто спортивной или национально-охотничьей одеждой, в которой они мечтают о высших слоях, к которым не принадлежат и которым принадлежат охотничьи угодья, нет, и их принадлежности тоже не здешние. Нежные, чуткие руки мороза распугивают чужих зимой, а летом косой дождь, который скашивает всё, даже голую землю. А кто останется и после этого, тех мы сами прогоним. Эта девушка, Габи, может, хотела увидеть большой мир и не догадывалась, что даже этот маленький для неё на размер великоват. Глаза всверливаются в глаза, и говорят, и выпытывают что-то. Называются имена, вызываются люди. Жандармы только выполняют свой долг, то и дело повторяют они, останавливаясь перед высотой человека, который перед ними прикидывается кротовой насыпью и стелется половиком; не так уж много из всего этого выходит. Каждый говорит свою правду, кто больше, кто меньше, все эти правды так трудно выжать, наверное потому, что они не взаправдашние. Людей зовут, и они взволнованно сбегаются. Потом их снова отсылают. Все они знали Габи, мать и её друг знали её особенно, их и допрашивают особо. Они говорят, никто не знал Габи так хорошо, как мы: наверняка не было никакого другого мужчины. Оба снова сидят в кухне-гостиной. Они больше не могут целовать край чашки с недопитым какао, которую оставила Габи, когда её видели в последний раз. Это какао она сделала себе в тот вечер, перед тем как уйти. Она её не допила. Чашку помыли. Где она после этого? Не чашка: Габи! Она после этого вообще не должна была уходить, ведь мы ей всегда говорили: или оставайся дома, или бери с собой друга. Либо то, либо другое. Друг вообще не знал, что она собиралась ещё раз выйти, как он показывает, хотя тут нет никаких оснований для показухи. Она бы никогда не стала ничего предпринимать без меня, говорит её друг. Странно. Друг поначалу, естественно, был главным подозреваемым, но он не вызывал никаких подозрений. Он совершенно спокоен. Он и в школе всегда был совершенно спокоен, кроме тех случаев, когда его вызывали. Он испытывал не больше трудностей в выражении, чем обычно. Если бы что было, по нему было бы видно или слышно. Но нет, ничего. Перед чем-то большим — таким, как смерть, — он автоматически сделался бы маленьким, бледнел бы, запинался, а то и потел или заикался бы. Но его лицо всем казалось правдивым, как всегда. Но кто знает, кто он такой, нет, не друг, кто из нас знает, кто он есть. Мы все — то есть все, кроме меня, — знаем, как приготовить фазана под шубой, но мы не знаем, кто мы есть. Итак, я одна из немногих, кто этого действительно не хочет знать. Это причина, почему мы всегда ищем разнообразия, ну, я-то его не ищу. Авось мы найдём себя где-то в другом месте. Но для этого мы должны всегда куда-то поехать. Про Габи ведь мы тоже всё знали, кроме одной решающей детали, думает шеф криминальной полиции округа перед сном, то есть перед временной смертью. Только так он может войти в положение жертвы — проваливаясь в сон, и на следующий день надеется нащупать след в своём мозгу, на который он до сих пор не вышел. Но опять ничего. Он уже приблизился вплотную, очень близко, он уже чувствует это, но опять: ничего. Мне очень жаль. Я бы вам сказала, если бы могла. Но я не могу проникнуть в это измерение. Коробка, полная пакетиков сахара из разных кофеен по всей окрестности, собранных ради удовольствия, такого же маленького, как эти кусочки сахара, эти маленькие сувениры, которые не в обиде, они даже рады, что их не растворили и они смогут познакомиться ещё с парой-тройкой людей, которым их подадут к столу, в том случае, если первый владелец не очень замусолил упаковки с разными знаками зодиака. Но Габи всегда бывала в этих кафешках одна или со своим другом. С ней никогда не было никакого постороннего мужчины. По крайней мере, на наших глазах и насколько мы помним. Друг признаёт в своих показаниях, что в последнее время её любовная страсть стала меньше, чем обычно, он говорит об этом, преодолевая стыд. Это говорит о чём-то, но, может, лишь о том, что она плохо себя чувствовала или уставала на работе. Она написала письмо, одной подруге: мол, мать и друг давят на меня, продыху не дают, контролируют каждый шаг, чего-то от меня хотят, выклянчивают, понятия не имею чего, вроде бы хватит с них и того, что я есть, но на самом деле это я ими как хочу, так и ворочу, я знаю это по тому, что они клянчат у меня. В компьютеры вводят все эти имена, цифры и данные, которые, в свою очередь, наводят на других людей и машины. А те дают автомобильные номера и просят узнать владельцев, этих гордых и надутых, то есть тех, кого надули. Глупость полная. Нельзя знать о человеке всё, а обо всех людях нельзя знать вообще ничего. Что это значит? Как изловчиться всё это выразить, я уже говорила, ведь я далеко не из ловких; может, мне одеваться получше, чтобы на мне всё ловко сидело, тогда я пойму жизнь, но истрачу целое состояние, и в будущем меня вообще не пропустят к жизни, и мне придётся пропустить вперёд всех остальных. Но сейчас так и так уже поздновато для жизни, а? И хоть бы чему-нибудь я научилась! Просыпаясь, мать сразу вспоминает, что дочери нет в живых и она, мать, теперь может немедленно ехать к своему другу в Германию, в Баварию, но в первый момент она не испытывает от этого никакого кайфа, во второй момент кайф снова возвращается. Да, оба возвращаются, наверно, из приятно проведённого вместе отпуска, господин Кайф и госпожа Удача. Ведь мать в любом случае скоро уехала бы, почему бы родителям не побыть однажды перелётными птицами? Им тоже иногда хочется улёта. У матери есть собственный друг и собственная квартира для Габи, за которую уже внесён первый взнос, этого должно было хватить, уж вдвоём бы они, как было твёрдо решено, позаботились о девочке, любовно заключив её в объятия, а Габи всегда бы нашла способ относиться к ним с отвращением и за это требовать бережного обращения. У других людей тоже такой тяжёлый характер, что близкие легче переносят их квартиры без них; удивительно, что большинство из них всё ещё целы и невредимы, как бы судьба их ни била и ни вырывала у них из рук их слабое оружие ещё до того, как они успели прочитать инструкцию по его применению. Так. Многие в больнице. Господин Вестенталер вторично размозжил себе коленную чашку, всё ту же. Все остальные уже умерли, я так решила, чтобы сэкономить себе много лишней работы, и хорошая домохозяйка смерть их уже прибрала. Мне уже не придётся их описывать. Большое спасибо. Другие ещё лежат под спудом и ждут, что кто-то их выпростает и подставит кому-нибудь, кто, может, будет рад этому. Такого не бывает, чтобы кто-то накрепко сплёлся с другим, как дуб с омелой. Тем не менее, нельзя пренебрегать собой, иначе даже в туманной дали не появится тот долгожданный партнёр, приветливый и милый. Нельзя пренебрегать и им, но и собой тоже. Когда же, наконец, наступит покой? Людям надо было подсуетиться раньше, тогда бы у них было время найти себе кого получше, чем тот, кто у них есть. Какая тоска. Как люди страдают! Ах, тот, кто нас любит и знает, от нас далеко. Быльём поросло. Водой унесло. Стоит кому-то уйти, начинаешь по нём тосковать. Или нет, как знать. На теле девушки не обнаружено следов насилия, по крайней мере видимых. Кто-то подошёл к ней слишком близко, но действовал совсем не жестоко, на удивление судебной медицине. Что ещё удивительнее: судя по всему, нет никаких признаков полового акта перед наступлением смерти, никаких следов попытки насильственно проникнуть в неё или эякулировать в неё или на неё. Вода смыла все следы. Зачем кто-то спустил Габи брюки до колен, а её пуловер и рубашку задрал выше груди? Да, бюстгальтер тоже расстёгнут. К чему все эти кропотливые усилия, ради какой такой нужды? А потом уже не понадобилось снова приводить женщину в порядок и одевать её — зачем, ведь её больше никто не увидит, разве что её врач или кто-то в этом роде. Ничего не стоило снова обрядить покойницу, которую мы здесь видим. Всего два жеста — опустить задранное, поднять стянутое, — но некоторым даже они не по плечу с тех пор, как женщины одевают себя сами и сами способны раздеться. Было ли взведённое оружие мужчины нацелено на это тело, которое явилось в качестве просителя или даже в качестве равнодушного, которое сказало «нет», а если я говорю «нет», то это значит «нет»? Знаете ли, можно потерять самообладание и по отношению к просящему — из-за его покорности, которая при этом требует всего, причём она отбрасывает сама себя, может для того, чтобы освободить место для чего-то большего. Так ли уж необходимо было столь немилосердно стягивать и задирать её одежду? И потом эта мягкая, но абсолютно верная смерть, каждая её хватка безошибочна — смерти, этой свободной альпинистки. Она ловка, должно быть, эта девка, иногда ей приходилось мгновенно убираться с места действия. Молодая женщина была не просто задушена или удавлена — давлением и силой стиснувших её рук — нет, её умертвили мягко, лёгким нажимом раскрытой ладони или предплечья на шею спереди, прямо на нервное сплетение, у которого там постоянное место завсегдатая; динь-динь-динь, прозвонили нервные окончания своей системе и тихо смолкли. Никаких сообщений для вас. И на дисплее ничего. Только время и дата. В 2000 году, может, хотя бы на некоторое время, и трудно будет найти людей, которых смерть уже пометила своим знаком срока платежа. Ведь ожидается компьютерный сбой, они собьются с пути и времени, которое их перехитрит. А в 2001 году может быть ещё хуже, погодите, вот увидите. Может, у самой смерти прицел собьётся, потому что ей неправильно запрограммировали дату. На молодой женщине, которая тут лежит, облепленная намокшими головными, лобковыми и подмышечными волосами (такими сырыми, как будто здесь никогда ничего не доходило до готовности), нет никаких признаков борьбы или удушения, которые в таких случаях почти всегда обнаруживаются. Лишь лёгкий кровоподтёк на голове справа позволяет предположить, что голова сперва крепко ударилась (в машине о поперечину двери?), а потом, одурманенная, была мягко удушена таким странным и необычным образом. Это ведь могло произойти и невзначай, а? Нет, вот это нет. Несчастный случай любви, которая хотела совсем другого, чем смогла добиться? Но в любом случае девушка не утонула. Характерные для утопленников признаки — вздутые лёгкие, с красноватыми или сине-фиолетовыми пятнами на поверхности, — отсутствуют полностью. А пенообразование? Нет, ничего такого я не вижу. Пена образуется, когда человек тонет, из-за интенсивного смешивания проглоченной жидкости с пищей, желудочной слизью и воздухом. Но здесь она не образовалась. Ничего не видно. Есть ещё вопросы? Приберегите их, но я и позже не смогу на них ответить.
