Горан Петрович - Осада церкви Святого Спаса
По пути он встретил только отца Паисия. Среди густоты подождал, пока тот пройдет. Слепой ко всему остальному, медовник и восковник бродил по монастырю, печально призывая своих пчел:
– Где ты, Озрица?!
– Марджиица!
– Откликнись, Самойка!
– На клирос летите, Ковилька и Горьяна!
– Прячьтесь, труженицы вы мои, Десача, Буйка, Ивка!
Должно быть, грех предательства больше всего искажает черты лица человека – даже эконом не узнал Данилу. А когда он заметил, что нигде нет оставшейся третьей трети лучин, было уже поздно. В тот момент чья-то сгорбленная фигура быстро приближалась к церкви Святых Феодора Тирона и Феодора Стратилата. Однонефный храм, сложенный из рядов кирпича, чередующихся с рядами камня, был наполнен пением, но людей в нем не было, чтобы своей легкостью он мог подтягивать вверх громаду Спасова дома. Через южное и северное окошки все еще высовывались весла, которые перед своим исчезновением сделал из еловых деревьев Блашко, Божий человек, ищущий райские пути.
Данило развязал веревку. Она закрутилась и выскользнула куда-то наружу. Казначей схватился за весла. Сделал взмах. Удивительно, здоровую руку пронзила боль, достигшая самой совести, а в перебитой, казалось, стало даже больше сил. Еловые весла оттолкнули застоявшийся мрак. Церковка сдвинулась с места. Данило взмахнул веслами еще раз. Алтарная часть приподнялась. Из-за смещения центра тяжести через открытую с противоположной стороны дверь выскользнули все слова молитвы. Весла работали все энергичней. Против воли Всевышнего, подгоняемый греховным человеческим желанием, храм Святых Феодоров отделился от Жичи и поплыл путем измены.
С небес доносилось жалобное пение властей. Все, что осталось, опустилось еще на десяток саженей вниз, втягиваясь в глубокие воронки ночи.
Книга седьмая
Начала
Тридцать первый день
В любое другое, мирное время это были бы часы передышки, день, когда, следуя Савиному завету, старейшина бывшего архиепископского дома собирается с мыслями на благо братьев и всего народа. Теперь же, оказавшись в безвыходном положении, игумен лишь смотрел в одну точку, и трудно было определить, понимает ли он хоть что-нибудь в происходящем или же лишь сейчас ему удалось постигнуть истинные размеры человеческого рока.
– На помощь, помогите! Добра, Мара и Раткула пропали! Братья, не видел ли кто их? – метался по храму отец Паисий, задавая всем один и тот же вопрос.
После бегства казначея большая церковь опустилась еще ниже, а внизу осаждавшие все сильнее и сильнее раздували костры, умножающие тьму. Теперь уже не более тридцати саженей отделяло Жичу от врага. Во всяком случае, снизу, сквозь каменный пол, через щели между стыками мраморных плит, подобно проросшему бурьяну, доносились препирательства между болгарами и куманами о том, как делить добычу. Женщины припали к полу, чтобы узнать, не настиг ли цикавац караван с их детьми.
– Кажется, все хорошо.
– Дети в надежном месте.
– Горе нам! Они сказали, что эта тварь схватила одну тележку!
– Нет, теперь другие говорят, что с небес спустились начала, вырвали детей у него из клюва и вернули их монахам! – Все, что кому-то из них удавалось услышать, они передавали друг другу, стараясь успокоить себя разговором.
– Ох, голова моя дурная! Забыл про Елицу, Крилатицу и Борику! Они ведь снаружи остались! – хлопнул себя по лбу отец Паисий.
На северной стене открылась трещина. На мгновение запахло ибарским песком, давно замешанным старанием главного мастера, послышались шаги стоп двух боголюбивых ктиторов. Но тут же поврежденный сталактит пропитался наружной тьмой, она начала проникать на внутреннюю сторону стены и не перестала просачиваться даже тогда, когда сюда принесли белила, ярь-медянку, лазурь, сиену, бакан и охру и большинство горящих свечей, чтобы светом застить путь проникновению мрака.
– Господи, да что же это такое страшное где-то происходит, что к нам Ты спиной повернулся?! – вскрикнул кто-то.
– Крунислава, Велика, Анджуша! Скорее на клирос, мои хорошие! Вы должны спасать слово сербское! – подзывал медовник и восковник Жичи трех пчел, кружившихся под куполом в перекрещении последних солнечных лучей.
Вокруг церкви Святого Вознесения бегали, порхали, шуршали и царапались существа, которые видят тем лучше и больше, чем хуже и меньше видно другим. Повсюду, как мыши на беззащитном гумне, роились совы, летучие мыши, кроты, растаскивая в свои мрачные жилища остатки монастырского имущества. Хорошо еще, что духовник Тимофей вовремя заметил и прогнал мышь, которая забралась в катехумению и, сидя в тени, присматривалась, как бы проникнуть в бороду игумена и утащить перо ангела.
– Берислава, Богужива, Благиня, спасайте молитвы наши, уносите, кто сколько сможет! Икония, Спасения, Богдаша, спускайтесь на книгу Четвероевангелия! Собирайте слова сущие, добродетельницы мои! – слышался голос отца Паисия с южного клироса.
Тридцать второй день
В течение второй, в целом весьма теплой, половины 1204 года несколько гонцов вышли из покоев властителя Венеции с такими обморожениями, что медикусам лишь с огромным трудом удалось устранить из их речи заикание и постоянный стук зубов. Однако в декабре, выкашляв темные сгустки крови, два разговорчивых посланника тяжело заболели воспалением бронх и вскоре скончались, после чего немного осталось таких, кто не побоялся бы подойти к источнику роковых простуд хоть на пядь ближе, чем того требовали обстоятельства.
Невероятно бледный, даже на зеркале не оставлявший следов от дыхания, с бородой и волосами, покрытыми в жаркие дни игольчатым инеем, Энрико Дандоло распространял вокруг себя такой студеный холод, который мало кто мог выдержать. Неотступная болезнь заморозь и периодически приходившие плохие новости привели к тому, что холод полностью объял властелина Республики Святого Марка. И несмотря на то что лежал он на ложе, устланном мехом соболей и бобров, хвостами черно-бурых лисиц и шкурками золотистых куниц, и был по самое горло закутан в огромную накидку из горностаев, он уже давно не чувствовал собственного тела – ни конечностей, ни сердца, ни души, ничего, кроме ни на миг не покидавшего его желания восполнить недостающие перья в чудодейственном плаще. На предложение латинского патриарха Фомы Морозини исповедаться, чтобы душе облегчить расставание с миром, слепой старец даже губы сжал в гримасу ледяного презрения.
– Господи, Боже милосердный, ведь у дожа во всем теле не прощупывается даже самый слабый пульс! – заявил magister Antonius, когда в последний раз набрался храбрости осмотреть его. – Пресвятой Господь, в этом человеке бьется жизнью только одно – мысль о том, как бы заполучить недостающие перья!
Между тем, болгарский царь Калоян похищенное не возвращал. Более того, он посылал дерзкие предложения, смысл которых состоял в том, что на нем, Калояне, этот плащ будет смотреться гораздо изящнее, и вот об этом он готов вести переговоры.
– За него я мог бы предложить десять мотков шерстяных ниток – вяжи и распускай, сколько душе угодно! – время от времени издевательски свистел на весь Царьград ветер-языкослов.
Правда, имелись и ободряющие вести. В частности, шпионы доложили, что восьмым пером владеет василевс Феодор Ласкарис, правитель Никейской империи, в которой непокорные греки снова начали плести повести о былой славе и снова возносить своих двуглавых орлят.
Из союзников, готовых вместе с дожем нанести удар в этих двух направлениях, остались лишь ненадежный Баддуин I и славолюбивый граф Луи де Блуа. Некоторое время назад своенравный маркграф Бонифацио Монферратский, недовольный той ролью, которую отвели ему хроники Четвертого крестового похода, отступил в область Фессалию и основал там Фессалоникийское королевство. Один за другим к нему присоединились и другие видные бароны – Бертхольд фон Каценелбоген, Амадео Буффа, Николя де Сент-Омер, братья Альбертино и Роланд де Каносса. Осенью Бонифацио вторгся в центральную Грецию и передал власть над Аттикой и Беотией бургундскому рыцарю Отону де ла Рошу. Южнее, также с помощью фессалоникийского короля, Вильем Шамплит и Готфрид Вилардуен основали Ахейское княжество. Все эти карликовые государства стали вассалами Бонифацио и фактически не признавали верховной власти латинского сюзерена, а вместо предусмотренного протоколом десятка слов вежливости направляли в Царьград издевательства:
– Пока перезревший Балдуин, выполняя данный своей даме завет, жмурится на один глаз…
– В его родной Фландрии нет такого парня, у которого от похотливого взгляда этой дамы не налился бы соком огурец…
