Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
— Скоро в Германии начнут все-все делать по-новому, — рокочет управляющий Конрад, обращаясь к смотрителю Бремме, и хлопает себя стеком по кожаным крагам.
— Очень может быть, — бормочет Бремме без особой убежденности, но с преданностью в голосе.
«Невелика новость, если он заграбастал ключ от зернового люка», — думает Бремме и моргает слезящимися глазками.
— Именно мы, немцы, всегда что-нибудь делали по-новому, — продолжает Конрад. — Но участвовать должен весь народ.
— Само собой, — раздается в ответ похожий на скрип часовой пружины голос, а рот сплевывает изрядный кусок жвачки на ствол ближнего дерева.
— Создать новый рейх? С помощью курток и обмоток? — покашливает его милость. — Боюсь, как бы вам не обломали рога, дорогой мой Конрад. Ибо в конце неизбежно оказывается, что старое и было самое правильное. Так учит нас история, мой дорогой. Загляните в нее повнимательней! Все уже когда-то было.
Милостивый господин говорит это отнюдь не благосклонно. Но управляющему теперь не больно-то и нужна его благосклонность. Он уже почти собрал сумму, необходимую для аренды собственного имения.
— Р-р-реакция, — рокочет его бас. — Старое всегда реакционно, — При этом управляющий Конрад смотрит куда-то мимо своего собеседника.
Тот искоса поглядывает на Конрада.
— Вот уж не думал, что вас втянут в это дело.
Управляющий поспешно отворачивается, его жирный загривок колышется, словно у свиной туши, когда ее опускают в чан с кипятком. Конрад просто-напросто уходит.
Так дальше продолжаться не может, пора и впрямь все обновить, — вздыхают в своем углу шахтеры. — Дожили, уже и с работой туго. Разве прежде такое бывало?
— Не-а, прежде работы было полным-полно, всю и не переделаешь, вот как. Часть работы приходилось оставлять необработанной, ха-ха…
— Трепло!
— А что, неправду я говорю? Что-то у нас не так.
— Не так у нас на самом верху. Работы и сейчас хватает, просто нет никого, кто пожелал бы за нее платить, когда она сделана.
— Вот о чем я и толкую: хозяйство обеднело, нужно что-то новое, чтобы опять поставить его па ноги.
— А кто ставить-то будет, вы, что ли?
— При чем тут мы? Кто наверху, тот и будет. Выходит, наверху нужны новые люди!
Шульце Попрыгунчик вмешивается в разговор:
— Вся беда в том, что мы не можем уследить за порядком в собственном доме. Кто только не ошивается в нашем истинно германском дому! Богатые иностранцы, евреи и прочий сброд. Они съедают все угощенье с нашего стола, а мы потом облизываем столешницу.
— Это тебе небось втолковали ладенбергские парни в обмотках?
— Плевать, кто втолковал, главное — я прав. Интернационалы понапускали всякий сброд в наш германский дом. Думаете, за границей так же мало работы, как здесь, у нас? Ничего подобного.
— Ты, никак, там бывал?
— А ты бывал на Луне?
— Гм-гм…
— Вот видишь, бывать не бывал, а знаешь, что на Луне не водятся коровы. Все дело в том, что у них за границей есть колонии, а значит, есть сырье, понимаешь, сырье! А уж с сырьем можно делать дело. Где сырье, там и работа.
— Ты что, хочешь готовить тушенку из готтентотов?
— Сами вы готтентоты! — Шульце Попрыгунчик сплевывает. — Потому что они могут с вами поступать, как захотят. Не вы ли платите налоги и еще раз налоги из-за репараций? Подавайте репарации, говорят они, а колоний-то небось не дают. Они сами хотят обделывать делишки, евреи-то!
— Ты мог бы наняться в управляющие к этой сухой жердине, к Рендсбургу, тот тоже знай талдычит про колонии.
Шульце Попрыгунчик уходит, яростно размахивая руками.
— Мы еще вам покажем, где раки зимуют!
— Уж он-то покажет… — рокочет чей-то бас из поперечного штрека.
— Сырье? Товары? Да их полным-полно, — говорит торговец Кнорпель. — Просто у людей нет денег, чтобы все это покупать. Денег стало маловато. И с каждым днем делается все меньше.
— Может, вы и правы, — поддакивает мясник Францке, соскребая сгусток запекшейся крови со своей полосатой куртки.
— А чему тут удивляться? Вы знаете, какое жалованье получают министры и всякие там чиновники? У них всегда в кармане полно монеты. У министров — имения, у чиновников — дома и виллы, а сами только и знают, что сидеть с карандашиком сложа руки. Впрочем, чего я вам все это рассказываю? Вы и сами это знаете. А нашему брату сколько приходится гнуть спину, пока он честно заработает себе на жизнь! Не правда, что ли?
— И не хочешь, а поверишь.
— Поверишь, поверишь, уж я-то знаю, что говорю, дорогой мой. Метлой их всех надо вымести, всех, кто просиживает кресла наверху, а вместо них поставить людей, которые умеют работать.
— Господи Иисусе, что же это будет, если времена не изменятся? — сокрушается вдова Шнайдер. — Не хочу хаять своего покойника, он, конечное дело, выпивал… Иногда даже через меру… А чем все кончилось? Петлю на шею — и точка. И долги он делал, не хочу его хаять, но делал же, ничего не скажешь. Ну я и думала, что расплачусь с долгами, коль скоро его больше на свете нет и пить он, стало быть, больше не пьет. Ну и вот, время прошло, бездельничать я не бездельничала, а думаете, расплатилась? Как бы не так, на прошлой неделе пришлось в Ладенберге перезаложить дом. А все потому, что дохода почти и нет никакого. За яйца и масло получаешь в городе вроде как милостыню. Ну, какая радость от такой жизни? А мальчику, Альберту, опять нужен новый коричневый костюм, он же не отвяжется, ему вынь да положь. И слушать ничего не желает, он вступил в ферейн, где они носят коричневую форму.
— Истинная правда, — подтверждает Карлина Вемпель и вытирает блестящую каплю, что висит у нее под крючковатым носом. — Молодежь вся словно с цепи сорвалась. Пастор как раз в прошлое воскресенье об этом говорил.
А что же Блемска? Блемска возвращается с работы злой и усталый. Осень уже притаилась в верхушках деревьев. Она выслала своих гонцов — первые желтые листья. Отгорают свечи коровяка вдоль обочин, небо, тихое и шелковисто-голубое, исполнено ожидания. Может, где-нибудь в дальних странах уже заваривается суп из осенних облаков и просыпаются большие ветры. Но Блемска не думает обо всем этом. У него что-то шуршит в кармане пиджака. Это приказ об его увольнении. Вот какие новости у Блемски. Последний раз чистит он свою карбидную лампу о пень, чистит основательно, потому что теперь ему некуда торопиться. Даже обер-штейгер не смог его больше держать.
— Вы бы лучше положили за каждую щеку по табачной жвачке да помалкивали. Так нет, вам непременно надо, чтоб за вами осталось последнее слово, — сказал он на прощанье.
— А я и не знал, что жевательный табак делают затем, чтобы вытравить правду изо рта, — спокойно ответил Блемска.
— Вот видите, — сказал обер-штейгер и поспешно подмахнул бумагу об увольнении.
— А что нового мы проходили прошлый раз? — спрашивает учитель на уроке истории. — Главное в истории — это личность. Историю делают отдельные личности. Кто еще помнит, какую великую личность мы проходили на прошлом уроке? Ну?
— Фридриха Великого.
— Верно. А что мы о нем говорили?
— Это была личность, намного превосходительная всех других.
— Превосходящая, верно. А кто мне может назвать имена других личностей, изменивших лицо Германии?
— Би… Би…
— Ну?
— Бисмарк.
— Верно. Как мы поэтому называем Бисмарка?
— Великим канцлером.
— Хорошо. А что еще можно сказать о великом канцлере Бисмарке?
— В магазине продают бисмаркову селедку.
— Вот это уже ни к чему, потому что селедку назвали так именно в честь Бисмарка… Про Бисмарка, про самого Бисмарка мы что еще говорили?
— Что неплохо бы нам снова заполучить такого канцлера, тогда бы мы…
— Совершенно верно. Нам недостает именно нового железного канцлера, каким в свое время был для нас Бисмарк.
— Нового? — переспрашивает овчар Мальтен и смеется своим жутким, раскатистым смехом, в котором словно перекатываются льдинки. — Всего-то и есть нового, что рабочие опять, как зайцы, попрыгают в мешок к предпринимателям, чтобы потом из них можно было по всем правилам выжимать соки. Только на сей раз они попрыгают со знаменами и под музыку.
Лицо года становится все более расплывчатым и печальным. Утро подолгу нежится в постели из клочковатых туманов, запах скользких маслят пропитывает лес. Опустившийся туман запутывается в кудрявой овечьей шерсти. Благоухает картофельная ботва, коричневые каштаны выпрыгивают из своей колючей оболочки. Стаи скворцов с рокотом проносятся над убранными полями. Солнце мерцает тусклым, водянистым светом. После обеда небо иногда становится шелковисто-голубым, как те банты, которые ну никак не может распродать торговец Кнорпель. Лопе вскапывает жнивье на полях у его милости. Он выворачивает наизнанку шкуру земли. Землю и надо выворачивать, потому что она колючая и щетинистая. Иначе на ней ничего не вырастет.
