Елена Блонди - Инга. Мир
— Я там три года прожил. С ними. Сперва стремался сильно, Лика у подруги, а у нас, выходит, с Ленкой роман. Я думал, ну ладно, роман. Ты прости. Нет, даже не за то, что я с ней. Понимаешь, если бы не уговор наш с тобой, о правде, я сказал бы — та, пожалел. Одна, запуталась, сын растет. Муж вот мудак оказался. Смешно, наверное, насчет уговора?
Говорил медленно, прерываясь на затяжки, следил, как в неярком лунном свете дымок завивается расплывчатыми кольцами и пластами. Помолчав, смял окурок в пепельнице. Забрал у Инги из протянутой руки сигарету и тоже примял, убивая красную точку.
— Нам же было с тобой. По семнадцать. Дети.
— Мне не смешно. Я и сейчас такая вот. Если ты, Серый, не забыл, то правильно.
Он кивнул. Сам знал, что правильно. Да и никак своих сорока лет не ощущал, с ней. С ней казалось, снова совсем пацан, вот только в голову и сердце пацану вложили гору воспоминаний. И все живые, шевелятся. А спрашивал, чтоб хоть чуть потянуть время. Он поклялся себе, в первую же их ночь после новой встречи — никогда не расскажет о тех пяти годах. Но оказалось, говорить о другом тоже неожиданно тяжко.
— Вот… Если по правде, ляля моя, понравилась она мне сильно. Прости.
— Да хватит извиняться, черт. Всю душу мне вымотал.
— Прости, — снова сказал глухо. И совсем по-детски спохватился, — ой-й…
Инга промолчала. Запах роз, такой сильный, что восходил к их открытому под самой крышей окну, беспокоил, отвлекал. Был — неправильным, поняла она. Море, луна, южные деревья, загорелые люди, ее Сережа, любит. И она его. Рай. И в нем вдруг — страшный человек с головой собаки, Иван в больничной палате и плачущая Лика. И теперь вот — рослая, как родители, уверенная в себе одинокая Ленка. Захотела и переспала с пацаном, в татуировках и пирсингах. А потом захотела — и Горчик прожил с ней три года. Какой странный у них рай. Будто в нем скорпионы.
— Она… ну… блин, ладно. Она двинутая была на сексе. Я не знаю, я ж не психолог, может то из-за мужа, а может, сама по себе. И играла. Ну не притворялась в смысле, а…
— Я поняла.
— Ей нравилось, что она такая вся, лощеная, деловая, приходит домой и там у нее — Серега, который сидел, и на груди татуха тюремная. Нравилось, что она выше меня ростом. И что мне можно подчиняться. Ей прям башку сносило от этого. Все, я больше не буду ладно? Про это. Я про другое, что дальше ж. Лика с больницы Ивана увезла в санаторий. На полтора месяца. А мы с Ленкой и Лелькой дома. Ленка утром на работу, а я с пацанчиком на хозяйстве. К ночи приходила. И дальше уже мы с ней вдвоем, как она и хотела, никого вокруг.
Горчик усмехнулся, потирая колено и сутуля плечи.
— И каждую ночь она выпивала бутылку шампанского. Или вина. Или — две. Я сперва не врубился. Ну, три дня, ладно, ну, неделю. Но время идет, а у нее ритуал, типа. Койка, значит — с вином. И главное, утром, что огурец, глаза подмазала, нарядилась и снова в бой. За неделю как старикам вертаться, мы с ней поссорились, прям, сильно, вдрызг. Она домой позвонила, поздно приду, Сережик, будете с Лелькой гулять, купи вина, а то я не успеваю. Ну, ладно. Приехала уже ночью. А я не купил. Говорю, Лен, да ладно. Ну, все хорошо у нас. Без вина.
Инга сидела, и ее нога касалась Сережиного бедра. Все время хотелось ногу отодвинуть. Но боялась — заметит. Сидела молча, стискивая зубы. Не останавливала.
— А она как та кошка, глаза узкие, лицо побелело, как мел. Та-акими словами меня… Развернулась и ушла. Блин, ушла, сына бросила, на меня, чужого, считай мужика. Ну я не спал, не привыкать. Утром вернулась, опухшая, юбку порвала где-то. И сразу в комнату, и там слышу, в шкафу пошарилась, и глотает. Я думал, еще отравится. А у нее оказывается, в ботинках там, в туфлях всяких сныкана упаковка пива. Большие банки. На опохмел. Тут я и понял, что плохо все. Совсем плохо. Сели поговорить.
Серега коротко рассмеялся.
— Я сел. А она не стала, смотрит сподлобья на меня, руки скрестила. Я рот только открыл, и отрезала, сама знаю, что скажешь, все вы одно говорите. Достали. И дальше уже чисто как все алкаши. Да как захочу, брошу сразу. Да не суйся. Да ты моих проблем не знаешь. Ну и еще, работа мол нервная, нельзя мне без допинга. Ляля, я сам алкоголик. Прости. Я все эти песни знаю, и до нее их пел. Ну и после тоже. Выслушал, встал и говорю, ладно, вернется Иван, да я поеду. Нельзя мне с тобой. Она усмехнулась и ушла. А мне ж еще — два месяца торчу без работы, вроде я кухарка и нянька. Гуляю мальчика в парке, да смотрю, чтоб кушал. Осточертело. Думаю, пора. Но неделю последнюю все было тихо. Пила да. Но понемногу. Она сильная, по ней сразу и не видно. Только становилась такая — чисто ураган. И мне… нравилось это мне.
— Не извиняйся, ладно?
— Да. Ну вернулись старики. Свежие, довольные, с рассказами. В кухне стол, вечеряем, Иван смеется. Лика плачет, от счастья, что все обошлось. Я киваю, конечно. И тут Ленка встала и говорит. А вот мол, у нас с Сережей важное известие для вас, милые мама-папа. Ой, думаю, бля. И все им выложила. Мы мол, теперь вместе спим, и хотим вместе жить. Инга, если б не Иван, я б ее стукнул. Как раз за Ивана! Сижу, и глаз поднять не могу. Думаю, сказать, ах ты стерва, так Ивану вдруг сердце схватит опять? Только и мыслей — ой, бля…
А Лика рассердилась сперва. А после заплакала. Я говорит, и не думала даже, мне все кажется, что Сережику семнадцать. А я и глаза на нее боюсь поднять. Ленка к отцу подошла, обняла его и целует. Пап, ты же хочешь, счастья нам, пусть даже не на всю жизнь. Ну и он крякнул, та сами и решайте. И как-то закашляли все, зашевелились, на меня стали смотреть, вежливые, мол, ждем и твоего слова, Сережа Горчик. А что я скажу? Что? Кивнул. Ленка уселась, за руку меня взяла и стала планы рассказывать. Что будем квартиру снимать, в этом же доме подруга ей подогнала двушку. В сентябре Лелик в школу, а мне уже место есть, помощником художника-оформителя. Заодно и поучусь, значит, а если не хочу этой работы, то найдем или сам найду. В общем, по ее словам все верно и все логично. Если конечно, забыть, что разок в неделю с дома мешок пустых бутылок я выносил. Ляля моя, я сидел там и думал, вот сейчас спать все пойдут, а мне бы ей сказать ночью — я тебя, Ленка, убью, зараза такая. За коварство твое. Или погрозить — будешь квасить, придушу! Но после Ромалэ, как я мог словами такими? Говорил я их уже. И все так кончилось, всю жизнь переломало.
…Ушли мы с ней в спальню. Она на колени кинулась. Передо мной. Руки целует. Смеется и плачет, а ведь за ужином и не пили вовсе. Ты говорит, свет мне в окне, никого не хочу, и буду слушаться. Вот что хочешь, скажи, сделаю. Сейчас прям. Спать на полу буду, возле кровати. Ударь, хочешь? Я руку убрал, а она стоит внизу, лицо запрокинула, ждет. Я ее поцеловал. Она как, ну я не знаю. Вроде правда, ураган, чего захочет, и всех увлекает, и кажется — я сам так захотел.
Вот эта зима первая, она там была самая нормальная у нас. Ленка держалась. Я работать пошел, дядька оказался золотой, хотя и бухал сильно, научил меня всему. Рисунок, и как с разным инструментом работать. Шабашили мы с ним по заказам. Панно, скульптуры, клубы еще оформляли. Мне нравилось. С Лелькой дружил хорошо. А потом все кончилось. Стала Ленка приходить бухая. Говорить без толку, огрызается сразу. После плачет. После клятвы дает. Потом вроде смирная такая, а гляжу, вечером или в выходной, на глазах прям косеет. Стала по-тихому пить, принесет бутылку, спрячет. И набирается, уже не надо ей ни спальни, ни секса, глаза рыскают, а лицо плохое такое, вроде ждет, щас я ее стукну. И заранее уже в стойке. Короче, не жизнь, а так, то ад, то вроде мирно, а потом снова все падает, ломается. А главное, в перерывах все та же Ленка, понимаешь? Вот это самый ужас был. Красивая, глаза зеленые, блестят, смеется, она своей этой силой кого угодно в себя влюбить могла. Все ее любили, и соседи и даже дворники, та все.
— И ты…
В комнате встала тишина, даже ветер утих, перестав шелестеть листьями. Инга прикусила губу. Дернул черт. Он такой, черт, вечно дернет не вовремя.
— Да, — сказал Сережа, — да, любил. Только любовь эта была. Как сказать тебе? Темная какая-то. Вроде с душком. Не знаю, только ли от водки. Понимаешь, не было света, мне не было. Я после думал. Вспоминал. Может, не стыковались мы. Просто Ленке очень сильно этого хотелось. И она меня по себе вылепила. А я не сумел оборониться. Устал я тогда очень. Без сна. Без дома, и без тебя, ляля моя. Сейчас думаю, любил, все равно любил. Но внутри оно болело и болело, как заноза, ее затянуло сверху, а наступать — болит. Так и жили. Три года! Вот этому сейчас удивляюсь и всегда буду. Какое оно время, злое. Несется. Со свистом.
— Ты сам ушел? — она так хотела, чтоб он кивнул.
Но Горчик покачал головой отрицательно.
— Вернулся ее муж. Который Витька. Она к нему на свиданки стала бегать, мне стала врать. И еще похорошела. Стала… Светлая стала, понимаешь? Я сперва ждал, вдруг скажет, чего там у нее, после думаю, роман крутит с кем. Обозлился страшно. Выследил. В баре, сидят, пьют что-то там нарядное, сок с фруктами, а после он ее танцует, крутит, она на руки падает к нему, а все хлопают, смеются. Ох, было мне херово. Вот думаю, еще один кандидат — на придушить. И тогда я сорвался. Гад я был. Если бы сам, купил водки, да сел где на лавке. Пошел бомжевать. Так нет. Я блядь, купил отличного вина. Три бутылки для начала. И стал Ленку поить. Сам! Втихую. Чтоб дома была, чтоб знала — ночью в спальне будет нам с ней коралловый атолл и пальмы. А чтоб не думать, что я такой скотина, бабу обратно в алкаши загоняю…
