Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды
В те дни, когда артельный повар был силой, с которой стригалям приходилось считаться, слава многих из них гремела далеко за пределами ферм, где они подвизались. Если повар был мастером своего дела, то от редких недовольных его защищали те, кому нравилась его стряпня. Но если он готовил плохо, то удерживал свои позиции в буквальном смысле слова с помощью грубой силы. Скверные повара, сохранившие свое положение, все умели работать кулаками, как молотилки.
К ним принадлежал и Вырви Глотку. Он обладал на редкость внушительной грудной клеткой. Те, кто бил его по этой части туловища и оставался в живых, делились впечатлениями с товарищами, покидая поле боя на импровизированных носилках:
— Вдаришь его под дых, так гул идет, будто в пустой пивной.
Правда это или нет, не знаю, но вот много лет назад на Паруу, когда Вырви Глотку освоил удар, который людей в лепешку расплющивал, тамошние стригали, озверев от все той же мешанины и точа зубы на Вырви Глотку за скорую расправу с недовольными, выписали из Сиднея профессионального боксера — плата по доставке.
Прибывший в назначенный срок мускулистый малый со сломанным носом получил самые простые инструкции:
— Только он подаст жратву, обложи его покрепче и — сразу бей.
Сиднейца такой план вполне устраивал, при условии немедленной выплаты обещанной десятки. Требуемая сумма была собрана, и боксер уселся за стол среди счастливых стригалей, которые все как один были уверены, что для Вырви Глотки наконец-то настал день Страшного суда.
Повар шлепал мешанину в тарелки с обычной воинственностью и внутренне уже готов был отразить любую атаку, когда сиднеец только приступил к делу. Вскочив с места, этот самонадеянный джентльмен швырнул нож и вилку и завопил:
— Ты чем это меня кормишь, помоями?
Он все еще с гримасами отвращения утирал рот, когда на него обрушился кулак Вырви Глотки.
Потом, лежа на импровизированных носилках возле барака, боксер заявил:
— А, черт! Я просто приготовиться не успел. Кто ж знал, что он такой быстрый.
Артельный повар, известный на Дарлинге как Черный Пес, тоже умел постоять за себя. Прозвище это пристало к нему после распространения слуха, будто он однажды накормил стригаля, недовольного его стряпней, жарким из черной собаки, этому стригалю принадлежавшей. Утверждали, что стригаль уписывал свою собаку за обе щеки да похваливал повара.
Похоже, это был единственный случай, когда кулинарное искусство Черного Пса удостоилось признания.
Специализировался он на холодной баранине и подавал ее на завтрак, на обед и на ужин с видом человека, ожидающего критики, но готового дать ей должный отпор. Все же настал день, когда некий стригаль, без всякого восторга обнаружив у себя на тарелке неизменную холодную баранину, почувствовал необходимость выразить хотя бы малую толику обуревавших его чувств.
— Ну вот! Опять холодная баранина! — жалобно воскликнул он.
Черный Пес, который резал мясо в сарайчике, служившем ему кухней, с пугающей быстротой возник на пороге, гневно воззрился на оторопевшего смельчака, хватил себя кулаком по волосатой груди и заорал:
— Вот тебе горячее мясо! Подходи и получай!
Стригаль не принял приглашения.
Другая дарлингская знаменитость, Синий Повар, не признавал ничего, кроме рагу.
Он возил с собой огромный трехногий котел, куда каждый день загружалась очередная порция баранины и овощей. Благодаря этому регулярному пополнению котел никогда не пустел. Проходили недели, а варево все томилось на огне, нисколько не убывая, хотя два десятка стригалей каждый день терпеливо его ели.
Вполне естественно, что в конце концов они начали поглядывать на этот котел с некоторым отвращением. Пронесся слух, будто нижний слой мяса и овощей пребывает в котле уже не первый месяц, несмотря на то что повар усердно помешивал свое рагу.
В конце концов стригаль, страдавший несварением желудка, решив во что бы то ни стало принудить повара хоть раз опорожнить котел, бросил в него украдкой два куска синьки.
Перед очередной кормежкой повар по обыкновению помешал рагу, поглядел на него с явным недоумением, а затем, как ни в чем не бывало, громогласно объявил:
— Нынче синее рагу, ребята!
Повар с Риверины по прозвищу Гроза Печей проникся глубоким отвращением к старомодным дымящим печам, еще сохранившимся кое-где на фермах. Когда артель кончала работу на такой ферме, он имел обыкновение пробивать ломом порядочную дыру в ненавистной печи; это давало ему серьезные основания рассчитывать на то, что в следующем сезоне он эту печь уже не застанет. И действительно, все фермы, где кашеварил Гроза Печей, ко второму его визиту всегда бывали оборудованы новыми печами, хотя отношение фермеров к нему от этого сильно ухудшалось.
В те времена повара на овцеводческих фермах редко работали в фартуках. Большинство из них стряпали во фланелевых комбинезонах. Правда, один шотландец в Лачлене носил фартук и кепку, отказавшись от рубахи и комбинезона. Он получил кличку Шотлашка Без Рубашки и слыл человеком образованным — обвинение, которое он с негодованием отвергал. Действительно, условия, в которых он работал, мало способствовали развитию интереса к культуре. Как и все артельные кашевары, он спал, когда не работал, и работал, когда не спал. Досуга поварам не полагалось.
О настоящих холодильниках на фермах и не слыхивали. Мясо хранилось в холодильных шкафах или в погребах, что отнюдь не спасало его от мух.
— Э-эй! А мясо-то с червями! — постоянно слышалось за столом. На эти жалобы повара огрызались: «Они ж вареные, не укусят».
Каждый стригаль съедал за завтраком примерно четыре бараньи котлеты. Кроме того, надо было печь хлеб и пресные лепешки. Кормить стригалей полагалось семь раз в день.
В перекур, за утренним и вечерним чаем и за ужином съедалось почти столько же, сколько за обедом.
Ко времени перекура помощник повара, иначе называемый подручным, относил еду и чай в двух бидонах из-под керосина прямо в сарай, где стригли овец. Подручному приходилось нелегко. Он был целый день на ногах, и ругали его все, кому не лень.
У одного повара подручным был его восемнадцатилетний сын. Этот повар наловчился готовить рулеты с джемом. Стригалям рулеты очень нравились, но каждый требовал кусок из середины, где скапливался джем. От концов, куда джем не попадал, они отказывались наотрез.
Такая разборчивость пришлась повару не по вкусу, и как-то раз, занеся нож над особенно длинным рулетом, он спросил у сидящих за столом:
— А ну, кто тут любит концы?
Ответом была мертвая тишина.
— Ну, а мы с сыном их просто обожаем, — грозно объявил он и, разрезав рулет посередине, оставил одну половину себе, а другую пододвинул сыну.
Рулеты были любимым лакомством стригалей. Тряпки, в которых их варили, часто вовсе не подходили для кулинарных целей, и нередко рулеты получались самых неожиданных цветов.
На одной риверинской ферме изумленный стригаль, выпуча глаза, уставился на ярко-голубую жидкость, кипевшую в котле.
— Эге, приятель, да у тебя тряпка вся слиняла! — сказал он повару.
— Знаю, — спокойно ответил повар. — Видел бы ты, какая вода была раньше. Я ведь ее уже два раза менял.
Другой повар как-то подал рулет, на котором во всю длину красовалась надпись: ««Мука Радость туриста»» — вместо тряпки он использовал мешок из-под этой муки.
Но все это осталось в прошлом, а теперь повара знают твердо — не будешь хорошо готовить, останешься без работы. Теперь и кухни у них чистые, и меню разнообразное.
Иные даже надевают белые колпаки.
Доев минестрон, Вырви Глотку откинулся на спинку стула и сказал:
— Надо будет попросить у здешнего хозяина рецепт этого супа, ребятам он наверняка понравится.
— Ты это серьезно? — переспросил я в изумлении, думая, что ослышался.
— Куда уж серьезнее, — уныло буркнул Вырви Глотку. — Теперь на одних котлетах далеко не уедешь. Прошли те времена. Давай выпьем, что ли.
Как ты там, Энди?
Джо не особенно любил бегать. В тех редких случаях, когда он был вынужден лететь со всех ног, можно было голову дать на отсечение, что за ним гонится любимый баран Макферсона или, ругаясь на чем свет стоит, тяжело топает какой-нибудь бродяга-свэгмен.
Джо вечно дразнил баранов и отпускал замечания по адресу пьяных свэгменов. Высунув из-за толстого дерева голову, он напевал вслед подгулявшему парню:
Как свинья, наш Джон напился
И в канаве очутился.
Спасаясь от свэгменов и баранов, Джо бежал с такой прытью, что его короткие штаны сползали с живота и трепыхались ниже колен, а изжеванный галстук матроски словно прилипал к груди.
А вообще-то Джо больше любил сидеть, чем бегать. Он любил устроиться поудобнее на бревне и, опершись локтями о колени, следить, как наши собаки вынюхивают в кустах кроликов.
