Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана
Я – фиксатор. Она говорит обо мне, очевидно. Больше не о ком! Наша страсть, захлестнувшая нас после долгой разлуки…
Чуть светлее. Фигура – вдали. И ее же шаги. Аня тоже их слышит. И стихла.
Невысокого роста блондинка тащит лесенку. Очевидно, библиотекарша.
– Помогите же! Вы бывали и расторопней!
– Я? Когда же?– и иду ей навстречу.
– Я ищу каталоги!– привалилась к углу.– Вы бы лесенку взяли!
– Зачем?
Анин всхлип:
– Ни хрена он не любит! Даже хрен свой не любит. Он однажды его разодрал себе спьяну так!..
Так. Беру срочно лесенку. И несу, и влеку за собой эту даму:
– Каталогов здесь нет.
– А журналы? Меня интересуют толстые журналы за этот год!– бежит за мной, обгоняет, распахивает дверь, которая напоминает вагонную…
И выходим мы словно бы в тамбур: из щелей задувает, и стены одеты в железо.
– Что вы ищете в толстых журналах?
– Перекурим?– она вынимает из кармана пачку «ВТ» и, тряхнув ее, с жадностью тянет губами сигарету.– Спички вот.
Я услужливо чиркаю. Угощаюсь. И, чиркнув опять, ощущаю, мне кажется, очертания собственных легких.
– Очевидно, весь умысел в том, чтобы я отыскала начало. И прочла его. И решила, на сколько: на пять с плюсом или на тройку с минусом, справилась я с сочинением на тему «Моя жизнь».
– Ваша жизнь. Вы считаете, это – тема?
– Женщина, которая всю жизнь ставила оценки другим, ставит оценку самой себе. По-моему, весьма оригинальный финал. Но, конечно, это не оригинальничанье ради оригинальничанья. Этот прием заставит не только героиню, но и читателей…– рука с сигаретой подрагивает.– Здешние фонды в таком омерзительном состоянии и беспорядке!
– Повесть о вас напечатана в толстом журнале?
– Я так думаю – первая половина… А иначе – зачем это все?– и швыряет окурок на пол, и решительно давит его желтым ботинком.– Вы ведь верите в то, что все неслучайно?
Я киваю и пожимаю плечами. (Замечательный памятник мне. Будет нужен эскиз – лучшей позы не отыскать!)
Я-то было подумал, что книги и я, я и книги и Аня – что это – попытка коллажа – что-то вроде новомодной инсталляции, в которой скомканные и пропитанные клеем страницы Маркса соседствуют с кружевным бюстгальтером, цитатой из Клее…
– Может статься, что в следующем номере напечатают исповедь Галика… С орфографическими ошибками!– она смеется, такое рыхлое лицо и такое детское веселье!– Так и не смогла обучить его грамоте! Это – чудо-ребенок! Если бы автор избрал именно этот путь! Советская литература, к сожалению, вообще прошла мимо юности как таковой. Кто у нас есть? Только молодогвардейцы! Да и девятнадцатый век, открывший детство, давший его неподражаемые образцы (один только Илюшечка Достоевского чего стоит!), и девятнадцатый век прошел мимо юности. Барышни на выданье не в счет! И Наташа Ростова – лишь высшее достижение в этом ряду! Но где, я вас спрашиваю, мужающая юность? С ее беззащитностью, нежностью, страстностью, бескомпромиссностью!
– Юность – одно из самых темных мест. А наша литература всегда стремилась к свету,– я гашу свой окурок о каблук.
– Юность чиста!
– И темна одновременно. Если вам попадется здесь томик Платонова, перелистайте, и вы убедитесь, что вне зависимости от возраста все его персонажи – юноши, отроки и юницы.
– Я говорю совершенно о другом! Вы ведь не в курсе. Если я верно поняла, вы здесь всего лишь библиотекарь!– и тянет лесенку на себя.
– Я?
– В предыдущем книгохранилище вы помогали Анне Филипповне отыскать какую-то книгу. Откройте мне дверь!
– Я помогал?!– дверь я ей открываю, лесенку отбираю.– Не торопитесь. Если все неслучайно, то наша встреча…
– Их уже было столько!– И, одернув зеленый пиджак, она входит… Мы вместе с ней входим – снова в книговагон, как две капли похожий на предыдущий.
После нервной оглядки на стеллажи:
– Мда, знакомая неразбериха!– обернулась ко мне, губы втянуты, словно забыла в стакане протез.– Я сняла с полки книгу – вагона четыре назад, и открыла на первом попавшемся месте. И прочла: Бог, который заставил Авраама занести нож над своим столь долгожданным сыном Исааком (что в переводе означает, обращаю на это ваше особое внимание, дитя смеха!),– этот Бог был, конечно, ироником. И вера в него – это вера в абсурд.
– Кьеркегор, очевидно. Ну – и?
– Но ведь все неслучайно! Вы сами сказали!
Вдалеке чей-то смех. Взрывом. Анин? Аня здесь? Здесь и там?
– У моего мужа бывает иногда вот такой же отсутствующий взгляд,– и потянула к себе лесенку.– А потом вдруг очнется, вылижет тебя всю, как собака, исцелует шею, затылок, руки и скажет потрясенно: «Это же ты! Ты! Тама, ты!»
– Тама?
– Я не представилась. Тамара. Причем ему все равно, дома мы или в автобусе. Почему-то на людях подобные выходки ему нравятся еще больше. Вообразите! Садимся в автобус! Я отрываю, естественно, два билета. Тут и подходит ко мне мой муж: «Девушка, почему вы взяли два билета? Вы что – беременны?»
Я это слышал! От Ани. Какой-то из ее знакомых…
– Всеволод?!
– Вы знаете моего мужа?– изумлена, но и чем-то огорчена.– Эта неразбериха вполне в его духе. Но ведь речь не о нем?
Анин хохот. До кашля. И кто же ее веселит там?
– Я найду! Не в журнале, так в книге! Это может быть в только что вышедшей книге! Я себя не щадила, так откровенно в нашей литературе не исповедовалась, возможно, еще ни одна женщина! И чтобы все свести к абсурду?! Не поверю! Надо лишь терпеливо искать!– подбородок вперед, развернулась и поплелась, волоча стремянку.
Здесь ведь нет абсурда, Тамара, здесь есть рифма: мальчик Исаак несет на спине вязанку дров для собственного «всесожжения», как и Христос, которому предстоит нести на себе крест… Вот еще одна рифма: «Мой отец,– говорит Исаак,– вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?» И Отцу же – Христос: «Да минует меня чаша сия». В чем же смысл данного «четверостишия», дети? (Она, конечно, школьная училка, если не инспектор роно!) Бог не допустил невинной жертвы. Совсем иное дело – жертва осознанная…
В продуваемом с четырех сторон тамбуре – два окурка. Тамарин размазан по полу в крошево. Дымом, однако, не пахнет. Я вообще не уверен, что здесь существуют запахи.
Рифма сама собою гарантирует от абсурда.
Анечка, женская рифма моя! Ты-то что обо всем этом думаешь?
Тишина. Я прошел уже треть отсека – не скрипуче, на цыпочках. Я не мог их спугнуть.
Металлический ломкий звук и шипение – из-за книг. Надо только свернуть.
На полу – человек. Хлещет пиво из зеленой немецкой банки.
То ли в шортах, то ли в семейных трусах. И как черт волосат! Ани нет.
– Вы, по-моему, были здесь не один,– я присаживаюсь.
– Барышня за пивом послана.
– Далеко?
– О! Места здесь пивные! О!– в голосе детское изумление.– Таких мест, может, на всей земле-матушке ну раз, ну два… а больше и нету!
– Что же, барышня у вас на посылках?
– Будь проще, и барышни к тебе потянутся!– он протягивает мне мягкую пятерню.– Семен – кислый лимон. В теремочке живет. А ты кто такой?
– Я – Гена, переходящий на ты постепенно.
– Живи! Места всем хватит,– и с неохотой отпускает мою ладонь.– Вот придет Нюха, плоское брюхо, пиво пить будем.
– У барышни плоское брюхо?
– Вот придет Нюха, длинное ухо – хорошо будет! Вот придет Анка, открытая ранка…
– Чья ранка-то?
– Всякая барышня есть открытая ранка на теле земли. Для чего в ней наглядное напоминание и проделано!
– Думаешь, она пиво ищет?
– Думаю, что не пиво. Но отыщет она всенепременно пиво.
– Так бывало уже?
– Сколько раз!
– Вы давно здесь?
– Банок десять примерно,– он по-собачьи облизывается и, заслышав чьи-то тяжелые шаги, подносит палец к губам: – Томусик, норильский гнусик. Тс-с.
Шаги замирают. Поблизости. Слышится листание страниц. Вздох, удивленный выдох… Книга захлопывается. И вот она снова вышагивает – прочь.
– Туда-сюда, туда-сюда, как газы в кишках!– Семен морщится, поглаживая живот.– Я ей говорю: не боись, куда он денется? пропукается нами – не с утра, так в обед, не в обед, так под осень… Ой, что началось! «Пропукается – мной?» Ну, говорю, просрется. Главное, чтоб облегчение вышло – и нам, и ему. Сама видишь, какую муку человек на себя взял!.. Шиндец, тупик! Нам – что? Нам – каждому по потребностям: мне – пива поставил, тебе, Томусик, книжек хоть загребись. А ему, бедному, выход отсюда искать! Правильно я говорю? Семен Розенцвейг,– он опять протягивает пятерню.– Секретарь местной ячейки Партии процесса. А ты, Томусик, это я ей говорю, ты генсек Партии результата. Нам с тобой не по пути. Отзынь. Теперь вот мимо бегает.
– Геннадий, пока присоединившийся,– я длю рукопожатие.
– Присоединяйся, Гена! Хорошо будет!
– В результате?
– В процессе! Голова садовая!
– А в результате?
– Как у всех, так и у нас. Врать не буду.
– То есть?
– Летальный исход. Это я заранее говорю. Но процесс, Генка, сам процесс – о!
