Александр Мелихов - Исповедь еврея
Только это занятие и возвышало меня над буднями. Да еще я сочинял, будто взгляд одного глаза труднее выдержать, потому что в нем сосредоточивается двойная доза страсти.
Не знаю даже, с чего мне вздумалось спросить у врача, будут ли когда-нибудь пересаживать людям глаза (мне бы подошел коровий). Носитель белого халата лишь снисходительно улыбнулся, а кто-то из кривых растолковал мне окончательно:
– Ты второй береги. А один глаз ты проср…
И вдруг такое облегчение хлынуло мне в душу…. Я бросился в умывальник, ликующе повторяя одними губами: «А один глаз ты проср…, а один глаз ты проср…» Оказалось, если говорить матершинными словами, все становится совсем не драматичным, а залихватски-будничным.
В умывальнике я впервые рискнул взглянуть на неугасимую ни днем, ни ночью лампочку, гордо раскрыв глаза (второй под тампоном тоже дернул крылышками), а то раньше все трусил: вдруг она тоже взорвется. Внезапно вспомнил, что с левого глаза мне будет уже не прицелиться, и, схвативши швабру, начал вскидывать ее к левому плечу, седло к корове. И все же в университете на сдаче ГТО я таки выбил третий разряд!
В коридоре я увидел маму и прицепился к ней все с тем же – будут ли, мол, пересаживать глаза. «Тогда я отдам тебе свой,» – проникновенно ответила мама.
Трагическая серьезность – от нее-то я и старался улизнуть. Но все же бегло примерился к маминому глазу: у нее он темней моего, хотя на худой конец сойдет, но только все это сентиментальная чушь, настоящий мой глаз– это телевизор (народная анестезия!).
И вот они рассыпаны передо мной щедрой рукой Всевышнего, как ракушки на морском берегу: глаза, глаза, глаза… Синие, серые, карие, черные или лазурные, как бирюза… Или совсем белые, налитые яростью и водкой. Если глаз твой тебя соблазняет…
А в плоских картонных коробочках ассортимент на самый вычурный вкус: «левые с носиком», «вырезочка у виска», «правые толстые», «с поддутием», «с короткой пяточкой» – здесь нужен глаз да глаз. Для вас это жуть и мерзость, а поживите у нас в Эдеме, так еще будете тщеславиться, что ваш телевизор «хорошо сидит» – как смокинг, – будете завидовать, сплетничать, восторгаться, льстить: да у вас совсем как настоящий, прямо не отличишь (ты совсем как русский, льстила мне моя еврейская родня), хотя нас, стреляных и взорванных воробьев, не проведешь на стекляшке, мы с полувзгляда отличим живого слизняка от пустой ракушки.
Я и в метро продолжаю разглядывать пассажиров и диву даваться, до чего ловко у них всажены телевизоры – не отличишь, который настоящий: каждый раз забываю, что я уже не в больнице, а на воле, пора подумать и о будущем – потренироваться тсыкать слюной сквозь зубы. Здесь, конечно, нельзя, метро все-таки, да не где-нибудь – в Москве! – но если сжать губы, то под их прикрытием можно приступить к тренировкам прямо сейчас, это будет вроде подземных ядерных испытаний. Тсык, тсык – вяло. Тсык, тсык – браво, подземная струя ударяет в губы с такой энергией, что крошечный плевочек приземляется на раскрытую книгу не очень добродушного дядьки в очках. Он смотрит на вспененную капельку – чудом залетевшую под землю частичку штормового прибоя – и не понимает, верить или не верить своим вооруженным глазам. Решается верить.
– Ты чего плюешься? – сердито спрашивает он меня.
– Кто плюется?.. – хрипло возражаю я.
Дяденька некоторое время рассматривает нас: приличная мама, бледный мальчик со свежим бинтом на глазу и ангельски нежной после ожога кожей, – и, видимо, решается все-таки не верить глазам. А чтобы окончательно заставить их умолкнуть, захлопывает книгу.
От смущения я даже забываю, что я в Москве, перестаю ощущать волшебный запах московского метро (запах сырой известки в новом доме и поныне заставляет сжиматься мое сердце – детство, мама, Москва… Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось!). Но на улице я снова оживаю и, забывая и про маму, и про больничное головокружение, пускаюсь вприпрыжку. Асвальт, асвальт! Мелькают мимо будки, бабы, балконы, львы на воротах… Троллейбусы, троллейбусы!!! Москва, Москва, люблю тебя как сын!.. Как русский, как русский, как русский!!!
Я не завидовал – я ликовал, что наш величественный Горсовет едва дотянулся бы до пояса самому рядовому из тутошних красавцев – утесов? бастионов? Не зря писалось в «Родной речи»: все дороги ведут в Москву, встречаются у Москвы! Кипучая, могучая, никем не победимая!.. Здесь угасал Наполеон, она готовила пожар нетерпеливому герою!.. Силы небесные – да это же Высотный Дом, – весь мир скрежещет зубами от зависти в своих как будто нарочно устроенных безо всякой красоты небоскребах, да куда вам! Здесь на один карниз пошло столько красоты, что хватило бы на десять наших Клубов. А высота? Выше алматинского элеватора, а уж тот ли не осьмое чудо высотою! Но Высотный Дом – он еще и Дворец, я с трех лет рисую Дворцы, понимаю кое-что, не беспокойтесь. Дворец – это Башня. А Башня – это Шпиль. А тут башенок и шпилей хватит на целый сказочный город. Дивные люди – москвичи! – проходят у его подножия как ни в чем не бывало, каждый – Гарун-аль-Рашид в рваном плаще с брильянтовой изнанкой. Вот два пацана бредут нашей эдемской развалочкой – кепарики, чинарики, для поверхностного взгляда простая шантрапа, но сколько аристократизма в каждом движении – я приветствую их взглядом влюбленной преданности, а ведь один глаз вмещает ее вдвое больше, чем заурядная пара…
– Атаман Кодр с одним глазом, – получаю я ответное приветствие.
Москва – это Эдем в Эдеме, а полнокровные эдемчане, подобно птицам небесным, подобно деревьям и травам, недоступны ни словам, ни взглядам, соберите хоть в одну четвертушку зрачка всю вашу обиду, весь ваш гнев…
Впрочем, откуда взяться гневу – я никогда не умел сердиться на правду. Я петушком, петушком наскакивал на пару присяжных, вынесших вердикт, только по иссякающему чувству долга: я окончательно постигал, что отныне я непоправимый отверженец.
Ну так уж сразу и отверженец, покровительственно улыбнетесь вы, если вас никогда не касалась даже тень отверженности, а я вам отвечу: Единство должно быть прежде всего безмятежным, а если остается хоть один шанс из триллиона, что тебе напомнят о тягчайшей из вин – быть не совсем таким, как другие, – тогда безмятежность столь же возможна, как спокойные босоногие прогулки по квартире с крысиной норой, как идиллическое возделывание приусадебного участка, на котором непредставившийся доброжелатель закопал мину.
Но для чего так уж сразу подчиняться приговору какой-то шантрапы, пожмет плечами некто еще более толстокожий, а я и его не оставлю без ответа, хотя, скорее всего, он только прикидывается: приговоры шантрапы самые правильные, оттого что самые правдивые – шантрапе незачем притворяться лучше, чем она есть. В душе мы все шантрапа: когда мне не так давно пришлось потолкаться по толчку в поисках валидольчика, глаза мои очень востро подсчитывали «лица кавказской национальности».
– Немедленно удалить! – распорядился обо мне неподкупный глас Народа, да я и был соблазняющим еврейским глазом, а теперь еще и навеки утратил главную (единственную) добродетель Единства – неотличимость от других. Теперь я навеки был «косой – подавился колбасой».
Я ослеп и оглох, я не слышал, что говорила мне мама, я не видел даже асвальта, хотя и не мог оторвать от него взгляд, к которому веселые москвичи примотали мокрую ржавую гирю, одолженную дядей Зямой с собственной ноги…
И вдруг… Что за невероятный сон? Передо мною распахнулась – КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ!
Кремль!Спасская башня!!Рубиновые звезды!!!Мав… Мав… но это же и правда
МАВЗОЛЕЙ!!!!!!А на нем самое краткое и прекрасное слово в мире:
ЛЕНИН.И пониже:
СТАЛИН.Это было тоже изумительное слово: хотя Сталин и допускал ошибки (расстреливал коммунистов), но в чем-то все же был прав (что именно в этом – я, конечно, не мог помыслить).
Легкие готовы были лопнуть от непрерывного вдоха. Святыни были великодушнее, чем люди, – они не возражали, что справедливо оплеванный Косой – Подавился Колбасой пялится на них уцелевшим глазом. Я не столько даже смотрел, сколько узнавал: да, это именно Кремль, именно Кремлевские Звезды с божественными золотыми прожилками, именно Мавзолей, – невозможно поверить, но все это на самом деле есть на свете!
И, что еще невозможнее, я – я! – действительно это вижу. И с этой божественной высоты уже и в телескоп не разглядеть, у кого сколько глаз и кто кого как дразнит – наши судьбы ничто в сравнении с этим величием, с этой потрясающей, единственной во Вселенной прекрасностью. Упасть на колени и целовать, целовать – ту самую, из учебников, из «Родных речей», из «Огоньков»! – брусчатку, – этот жест отнюдь не показался бы мне чрезмерно патетичным – скорей, излишне фамильярным, как для благочестивого христианина чмокнуть в щечку Богоматерь.
