Мюриэл Спарк - На публику
— Знаешь что, — сказала она, — если я с кем-то спала, из этого совсем не следует, что я и впредь буду с ним якшаться.
— Ты прочти письма. Нам нужно решить, что говорить на следствии. Договоримся, и я сразу уйду. Тебе придется дать мне денег, у меня ничего не осталось. Доктору заплатил, такси и разное такое. Ты уж подкинь мне что-нибудь.
— На следствии? А когда оно начинается?
«Мамочка, — прочла она, — это последнее письмо, которое ты получишь от своего сына...»
Она взглянула на конверт и подняла глаза на Билли.
— Ничего не понимаю, — сказала она. — Ведь письмо адресовано мне.
— Не тебе, а миссис У. Э. Кристофер, — ответил Билли. Он наклонился к ней и продолжал, жестикулируя веснушчатыми руками: — Я уверен, что Фредерик предназначил его для полиции; его должны были прочесть на следствии. И это письмо, и другие...
— Его мать умерла несколько лет назад. И что это за «мамочка»? Он никогда ее не называл так.
— Работал на публику.
— Он просто спятил... или это ты спятил. Да он же был для публики...
Она снова принялась читать, а Билли возбужденно говорил:
— Сперва на следствии, потом в здешних газетах, а там уж и где угодно. На первых порах ни один человек не поверит, что старухи нет в живых, а позже ничего не исправишь.
Взвинченный, злобный, он, казалось, даже усмехался и вдруг выхватил у нее из рук письмо:
— Во что они захотят поверить, в то и поверят! — Он стал читать письмо вслух, и тут-то она наконец увидела, как ловко Фредерик его задумал, как тщательно рассчитал каждую мелочь, словно от этого зависело все его будущее. Еженедельно, а то и ежедневно можно встретить в итальянских газетах такое письмо к «мамочке» от сына — от сына, который сидит в тюрьме, и от сына, находящегося под судом, от студента, наложившего на себя руки во время нервного припадка, и от сына, который соблазнил дочку соседа или сбежал с его женой, и от священника, женившегося во Франции: «Мамочка, это я, твой сын, пишу тебе...»
Аннабел выпрямилась и стала внимательно слушать; ее растерянность, сонливость как рукой сняло. Противник действовал умело, и она была готова встретить его во всеоружии и лишь хотела оценить размах и уровень его возможностей.
В одну и ту же секунду прозвенел телефон и за дверью послышались громкие голоса вернувшихся с прогулки няни и ребенка. Еще стоя в коридоре, нянька, ахая и восклицая, принялась рассказывать, как все в садах Боргезе восхищались малышом и как все мамочки...
Вилли метнулся к телефону и хотел снять трубку, как вдруг Аннабел сказала резко и повелительно, словно отдавая, воинскую команду:
— Оставь. Не отвечай.
Затем она повернулась к няньке; та уже приблизилась к кровати, чтобы подать ребенка матери, но изумленно замерла, застав ее столь бодрой. Махнув рукой в сторону смежной комнаты, Аннабел тем же отрывистым тоном, который до смешного не шел к итальянским словам, скомандовала:
— Марш туда. Дверь затворите. Выкупайте Карла. Покормите его. Потом, будьте любезны, принесите его ко мне.
Потрясенная нянька не шелохнулась.
Телефон зазвонил снова.
— Не трогать, — сказала Аннабел голосом шпионки из фильма.
Тут нянька, обретя способность двигаться, направилась, как ей было приказано, в смежную комнату, на ходу утешая ни о чем не ведающего Карла, по ее мнению как-то обиженного вместе с ней. Аннабел крикнула ей вслед, как бы желая оправдаться:
— Мы тут совещаемся насчет похорон мужа. Пожалуйста, закройте дверь.
— Может быть, мне позвонить на коммутатор и узнать, в чем дело? — сказал Билли, берясь за трубку. Он справился, по какому поводу им только что звонили, и узнал, что женщина, убиравшая квартиру Аннабел, интересовалась, как ей быть с молодой леди, но теперь уже скоро сама придет в гостиницу, чтобы получить указания.
— Вели им больше нас не беспокоить, — распорядилась Аннабел. — Скажи, чтобы портье отдал ей деньги, и пусть она без нас справляется со своими делами.
Билли в деликатной форме довел этот приказ до сведения портье. Потом налил себе чаю и вдруг вспомнил о письмах; они исчезли.
Оказалось, их спрятала Аннабел. Когда с прогулки пришла няня, Аннабел поспешно сунула их под одеяло. Сейчас она их снова вынула.
— Не разговаривай громко, — предупредила она. — Я не хочу, чтобы эта женщина что-нибудь здесь увидела или услышала.
— Но она не понимает по-английски.
— Откуда ты можешь знать, что они понимают? Слово здесь, слово там, листок бумаги, почерк...
Она взглянула на четыре конверта, которые держала в руке, — один был пуст, второпях она не успела положить письмо на место — и сказала:
— Почерк нормальный, его обычный почерк. Вполне твердый, и вообще...
— Я тоже обратил внимание.
— Он страшный человек, — сказала Аннабел. — Я не знала, какой он страшный.
— Может быть, он написал их раньше, еще до того, как окончательно решился, — заметил Билли. — Он всегда твердил, что хочет покончить с собой, и мне казалось, он на это способен. Но о письмах я не знал и даже не догадывался.
— Между прочим, на них есть дата.
— Он мог приписать ее позднее.
— В свою последнюю минуту, — ядовито уточнила Аннабел.
Няню отпустили восвояси, ребенок лежал рядом с Аннабел, поводил ручками, позевывал, что-то сонно бормоча. Она села, подмостила под спину подушки и в третий раз взялась за письма. Около Билли стояли бутылка виски, кувшин воды и чашка со льдом.
«Мамочка, это последнее письмо, которое я, твой сын, пишу тебе. Ты, всегда бывшая для меня чудесной матерью, истинной матерью, прости мне то, что я намерен сделать. Это единственный выход из кошмарной, непереносимой ситуации. Мама, моя жена неверна мне, она изменяет мне и днем и ночью. С тех пор как родился наш сын, она стала совсем другой. Оргии, разнузданные оргии самого возмутительного свойства устраиваются теперь в ее честь и длятся по целым ночам. Иногда я прихожу за ней и пытаюсь ее увести с этих празднеств разврата и зла, но она надо мной насмехается и подстрекает своих приятелей также смеяться надо мной. Сколько раз, опьяненная вином или наркотиками, она являлась в наш номер в здешней гостинице только в десять-одиннадцать часов утра в сопровождении каких-то растленных типов, опустившихся до последней степени падения. Управляющий уже предупредил меня, что, если это будет продолжаться, нам придется съехать.
Ты знаешь, мамочка, что мы известны всему миру как образцовая чета. Эта наша репутация — вопиющая ложь.
Маленький Карл отдан на попечение горничных и нянек, совершенно случайных, посторонних людей. Что с ним станется?
Я ухожу из этой жизни, мамочка, зная, что даже в мой смертный час Аннабел затевает омерзительную разгульную пирушку в своей новой квартире, снятой специально с этой целью. Она бражничает там и пляшет в этот самый час.
Когда ты прочтешь это письмо, не осуждай меня. Спасибо тебе, мамочка, за все, что ты для меня сделала. Молись за меня. О, если бы все женщины были такими, как ты. Недостойный, я умираю возле святых мучеников в надежде обрести мир.
Твой умирающий сын Фредерик».
Сложив письмо, Аннабел сунула его в конверт и сказала, как бы подводя итог:
— Его мать умерла. На оргиях я не бываю. Пирушку в нашей квартире затеял он сам. Я всегда забочусь о ребенке. Управляющий гостиницей ни на что не жаловался. — Она взглянула на ребенка. — Но все это мне придется доказывать.
— Да, — ответил Билли.
Она сказала:
— В один день не оправдаешься. Людям нужно как-то объяснить, что это за оргии и почему он о них пишет.
— Еще бы.
Аннабел сказала:
— Теперь следующее, — и взяла новое письмо. Оно было адресовано ей самой. Заунывным, скучным голосом она прочла:
«Дорогая Аннабел, когда, бедные и влюбленные, мы с тобой поженились, еще задолго до того, как нас увенчала слава...» — Она остановилась и сказала, взглянув на Билли:
— Нравится мне это «нас».
Но не успела она договорить, как Билли вскочил, беззвучно шевеля толстыми, искривившимися от ужаса губами. Он глядел на одно из открытых окон.
Там, занимая почти треть окна и слегка светясь на фоне ночного неба, колыхалось что-то белое, луковицеобразное, без рук, но с туловищем, ногами и головой, некий призрак эмбриона, который заглянул к ним в комнату и приостановился, покачиваясь над подоконником.
Билли бочком отступил к стене, прижался к ней спиной и взвизгнул пронзительным женским голосом.
— Ты разбудишь ребенка!
Мальчик проснулся и заплакал. Аннабел взяла его на руки. В первую секунду она и сама опешила, увидев привидение, но почти сразу же узнала в нем любимую забаву римлян — воздушный шарик; такие шарики самых причудливых очертаний, прикрепленные к столь длинному шнурку, что они могли парить на уровне крыши, часто запускали здесь по вечерам. Прожектор, установленный неподалеку, около какого-то памятника, бросал слабый отблеск на белую игрушку, как ни в чем не бывало покачивавшуюся в окне. Вскоре к ней присоединился голубого цвета кавалер с намалеванной ухмылкой.
