Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради
Филипп очень любил женщин, Пьер и Урсула вели поначалу вместе, а затем порознь, вы уже знаете какую, жизнь, аргентинский дядюшка и кузина Полина все еще поставляли во время бесед по вечерам за столом сюжеты для семейной хроники. Но вот что вопреки всему оставалось для нашего клана священным делом, так это брак. Замечательным в браке было то, что он находился как бы на перекрестке страсти и материального интереса, нежности и силы, устремлений телесных и душевных, денежных и божественных. Он был одновременно и полезен, и безупречен с нравственной точки зрения. Надо же, какое счастье! Посягать на такое не следовало ни в коем случае. Брак не был свободен ни от размолвок, ни от кризисов. Но они у нас оставались, насколько это возможно, покрытыми тайной.
Мы долго отдавали предпочтение тайне перед скандалом. Мы скрывали наши проступки и противоречия вместо того, чтобы ими хвастаться. Скорее всего, именно поэтому кое-кто из наших недругов обвинял нас в лицемерии. Разумеется, накануне Второй мировой войны мы уже придерживались иных взглядов, чем в конце XIX века. Мы уже почти не вспоминали о певичках, танцовщицах и куртизанках высокого полета, о Даме с камелиями или Эмильене д’Алансон. Куртизанки вымерли, а мы стали жениться на еврейках, представительницах буржуазии, иностранках. Но по многим причинам — общественным, религиозным, традиционалистским, а может быть, и экономическим — развод еще не стал у нас делом привычным. Мы не разводились. Нельзя! Даже Пьер с Урсулой не развелись. Нет, мы не разводились. До начала XX века, до войны 1914 года и даже, возможно, немного ближе к нам по срокам до конца первой трети века и новой политической ориентации дяди Поля мой дедушка принципиально не принимал у себя ни евреев, ни активистов-республиканцев, ни франкмасонов, ни разведенных людей. Во всяком случае, бабушка никогда их не принимала. После смерти бабушки исключения стали иметь место, причем все чаще и чаще. Прежде всего приходилось встречаться с кем-нибудь из родных, совершивших ошибку. А потом жизнь стала такой, что уже невозможно было обойтись без республиканцев и без евреев. Мы и сами в конце концов обращались в веру, если не иудейскую, то, во всяком случае, в республиканскую. Но в отношении развода мы оставались непреклонными. Бог, общество, семья, нравы, традиция — все сходилось на прочном браке. Уступить в этом вопросе значило бы уступить во всех остальных. И мы упорно за него держались. Однако после того, как Республика, евреи, социализм и любовь к переменам постепенно подточили семейные устои и проделали в них зияющие бреши, совсем не осталось причин, по которым развод, в конце концов, не присоединился бы к ним. И в один не очень прекрасный момент он присоединился к длинному ряду потрясений, которые обрушивались на нас после смерти короля в сочетании с такими напастями, как индивидуализм и права человека. При этом активным союзником развода оказалась Анна-Мария.
В предвоенные месяцы, полные бессильного ожидания и мрачного возбуждения, в воздухе витало нечто вроде какого-то романтизма. Игра началась, кости были брошены. Было слышно, как они катятся вдоль Рейна, по Данцингскому коридору, по дорогам Силезии, среди грохота наступающих танков, свиста военных флейт и дроби барабанов с изображением свастики. Наша судьба ускользала из наших рук. Ею распоряжался посредственный художник-примитивист, безработный фельдфебель. Мы снова переживали конец нашего света. Естественно, семья наша уже попривыкла: ведь вокруг нас все рушилось уже в течение более ста пятидесяти лет.
Может быть, в вашей памяти еще задержалось мое мимолетное упоминание о наших соседях по имению, очень снисходительных к Христофору Колумбу. Кстати, их немного неправильная манера говорить по-французски и смешила и раздражала моего деда. Поскольку их дети и внуки еще живы, мне трудно полностью воспроизвести здесь их фамилию. Семейство В. состояло из славных людей, чуточку смешных, еще больших консерваторов, чем мы, честно построивших свое состояние на носках и прочих трикотажных изделиях. Они были снобами. В нас было много недостатков, много смешного, несколько пороков и даже какие-то отвратительные стороны. Но, разумеется, снобами мы не были. Почему же? Потому что под нашей простотой, под нашей доброжелательностью, под экономической деградацией, под нашими идеологическими и социальными превращениями еще явственно просматривалась одна черта: сознание собственного превосходства. Деньги нас не прельщали, как и положение в обществе, как и титулы, как и элегантность: с этой стороны, слава Богу или слава истории, у нас всего было предостаточно. Интеллектуального снобизма у нас тоже не было: и реакционеры, как мой дед, и социалисты, как двоюродный брат, — все мы непринужденно себя чувствовали, сохраняя свои убеждения и чаяния. Мы жили не для того, чтобы эффектно выглядеть, мы не имели привычки вынашивать задние мысли, людей и вещи мы ценили за то, кем и чем они являлись, мы чувствовали себя уютно в своей оболочке. Даже Клод, страдавший от того, что носил нашу фамилию, недолго задержался между двумя стульями в политическом и социальном плане и очень скоро покинул идеологический no man’s land. Очень скоро он стал чувствовать себя совершенно непринужденно и в «Юманите», и среди товарищей по интернациональным бригадам, сошелся с Мальро. Между нами и нашими вкусами не было ничего постороннего. То, что нам хотелось иметь, мы имели, а на то, чего не имели, смотрели с презрением. Мы слегка презирали заработанные деньги. Ну так мы и потеряли эти деньги. А другие, остальные деньги, мы никогда не зарабатывали их: они всегда принадлежали нам в виде земли и лесов. Мы не страдали той ужасной завистью, что у нас нет того или другого. Мы были, если хотите, ближе к гордыне, чем к тщеславию, ближе к самодовольству и благодушному высокомерию. Быть может, таким образом мы действовали себе во вред, сами давая в руки истории розги, чтобы нас наказывать. Я не настаиваю на том, что были мы во всем безупречны. Но мы не были снобами. А вот члены семейства В. были снобами.
Эти люди вышли из очень скромной среды. Дед их торговал вином не то в Кемпере, не то в Ване. Отец женился на дочери коммерсанта из Кемпера и стал понемногу скупать лавочки, склады, конторы, заводы и менее чем за тридцать лет скопил состояние. Пока между нами не было речи о том, чтобы породниться, нам и в голову бы не пришло упрекать семейство В. в низком происхождении. Я, кажется, уже говорил, что глупо ли это или мудро, но мы не проводили никакой разницы между бретонским моряком и послом Республики, между главой правительства и торговцем вином. Были мы и были члены нашей семьи, были дальние родственники, был настоятель, был Жюль и его сыновья и были все остальные — Ротшильды, Рокфеллеры, Эйнштейны, учитель из Русетты, жандармы в Вильнёве, министры и депутаты, уголовники и семейство В., которые были для нас не выше и не ниже, чем председатель палаты в Кассационном суде, главный советник Счетной палаты или же какой-нибудь мусорщик. А вот бакалейщик, шорник и весь остальной ремесленный люд, проживавший в Плесси-ле-Водрёе, находились где-то на полпути между этими неравными частями общества и всего мира. Случилось так, что наша маниакальная сдержанность, доброжелательность и неотразимая, надо полагать, смесь высокомерия и вежливости подтолкнули семью В. к сближению с нами. По иронии судьбы эта семья находилась на подъеме, а мы — на спуске. С каждым годом мы становились все беднее, наша роль в обществе падала, нам грозила полная потеря престижа, мы стали уже делиться на противостоящие лагеря. А они, наоборот, являли собой образ счастья и удачи. Они, если хотите, были тем, чем сто лет до того были находившиеся во всем своем блеске Реми-Мишо, только без темного и тревожного элемента, без отречений, без высоких мучений. Комичная сторона ситуации состояла в том, что им в нас импонировали прежде всего традиция и строгость правил, тогда как сами мы уже начали отказываться от этого наследия прошлого. Робер В., старший сын, стал появляться на конных соревнованиях, на модных балах, посещать дома семейств Ноай и Монтескью-Фезенак, причем появился он там как раз тогда, когда Пьер вышел из этого блестящего мира, где он царил, когда дядя Поль покончил с собой, а Клод переходил на позиции марксизма. Семейство В. проникалось иллюзиями, от которых мы отказывались. Но это была еще одна причина, по которой они восхищались нашей непринужденностью, нашим поведением, нашим безразличием к перипетиям истории, то есть ко всему, что оставалось нам от прошлого, утонувшего в бурлящем мире современности.
Робер В. был высоким, красивым, спортивным молодым человеком без малого тридцати лет, с черными напомаженными волосами. Он отлично сидел в седле, был хорошим охотником, водил свою «тальбот» на рекордных скоростях, безупречно говорил по-французски, в отличие от своих родителей, и в общем скорее внушал симпатию. Но единственным его настоящим козырем было то, что он появился в нашей жизни в тени Адольфа Гитлера с его бредовыми речами, особенно зажигающими в периоды равноденствия. Чтобы представить вам, какими были для нас 1938 и 1939 годы, скажу, что это было время безвременья. Все другие годы позволяли строить какие-то планы, вели к чему-то, вписывались в определенную траекторию. А 1938-й и 1939-й были как бы заключены в скобки и заведомо вели в тупик. Мы застыли в выжидательной позе. Глядя на пролетавшие мимо дни, недели, месяцы, все ждали какого-нибудь чуда: что умрут Гитлер, Геринг, Геббельс и Гиммлер, что они перейдут в либеральную веру, что рухнут одновременно национал-социализм в Германии и большевизм в России. Что нам виделось в будущем? Чудо, возможно: мама и дедушка рассчитывали еще в какой-то степени на предсказания Нострадамуса и на фатимскую Богоматерь. Или же на катастрофу, которую, как мне кажется, все внутренне ожидали. Во всяком случае, в течение двадцати или тридцати месяцев, предшествовавших войне, мы уже тогда вычеркивали это время из истории, из нашей жизни, из реального течения времени. Эти месяцы не шли в счет. Это был кошмар, отсрочка, воображаемый период, ошибка, исключение, жуткое ожидание рассвета осужденным на казнь. Даже Филипп с его взглядами тоже только и ждал, когда же мы выйдем из этого длинного ущелья между скалами и пропастями истории: для французского националиста перспективы выглядели весьма смутными. Но на протяжении всей этой отсрочки, на протяжении всего этого шествия между топорами и стрелами Анна-Мария скакала верхом в лесу Плесси-ле-Водрёя, где мы скрывались от немецких газов, скакала вместе со своим братом Жан-Клодом, с кузеном Бернаром и с Робером В.
