Вячеслав Дегтев - Последний парад
Она сидела сейчас по соседству, за мешками с песком, и кормила Альберта сладкими плюшками, а он ел, давясь, и плакал, слезы так и текли, оставляя на грязных щеках блестящие дорожки, а мать платком вытирала его чумазое лицо. Слюнявила и вытирала. У Михи тоже есть мать, сказал один из ребят, рыжеватый скуластый парень, которого звали Хазар. А еще у него осталась девчонка. Надей зовут. Это тоже все знали. Жаль Миху… Некому анекдот рассказать и сбацать на гитаре.
Ребята жались к брустверу — зябли после бани, — а в соседнем окопе мать вытирала Альбертику лицо и кормила его домашними жамками. В баню он не пошел, боясь простуды. Да и вообще он, как замечали, мыться не любил и купался всегда в плавках… Один из солдат — тот, который Хазар, — подсчитывал на папиросной коробке, сколько стоит, чтоб добраться сюда из Москвы: восемьсот тысяч, чтобы только доехать до Назрани. Да четыреста долларов — от Назрани до Грозного. Да начальству сунуть, да на подарки, да туда, да сюда. Ни хрена себе!
В соседний окоп опять нырнул корреспондент. Слышно было, как мать заголосила против войны, что не отдаст больше свою кровиночку в эту бойню, костьми ляжет, а не пустит. Альбертик заныл, до чего тут тяжело да какие тут неуставные отношения, и поминал свои разбитые губы, а корреспондент все ахал и охал — совсем по-бабьи…
Это что ж выходит, земы, вступил другой солдат. Этот козел Миху угробил, а маманя его домой забирает? А как же они? А никак! — ответили. Стойко переносить лишения и тяготы…
Третий сказал, что у его матери таких денег сроду не бывало и не будет. Четвертый добавил: а у его матери, если б и появились, — куда ей от хозяйства?
Подошел пятый. Поздравляю, бросил. Только что из штаба. Все офицеры на рогах — мать Альбертика привезла канистру спирта. Уже документы оформляют… Куда? На перевод в другую часть. Вечером, как стемнеет, отправят. Чтобы Рекс не знал. Так что я вас, пацаны, поздравляю, повторил.
Он поедет, а нам, значит, тут припухать? Собак своим мясом кормить?.. Выходит, так.
Из соседнего окопа перелетела вдруг рыбья голова с кишками и шлепнулась Хазару прямо на каску — соседи, похоже, угощали корреспондента. Хазар брезгливо отбросил от себя голову двумя пальцами. Засмеяться никто не посмел.
Хазар достал из подсумка гранату. Ввернул взрыватель. Все следили, не проронив ни слова. Он медленно, каждого обвел своим раскосым взглядом — а? — никто не запротестовал, похоже, не очень-то веря в задуманное. Один покачал головой: мало! И протянул свою гранату. Протянули еще. Обмотали рубчатые рубашки синей изолентой. И вот уже чека выдернута, а пальцы на предохранителе. И опять раскосый взгляд скользит по безусым, но суровым лицам — а? — и в глазах каждого — окончательный приговор. Примерившись, Хазар легонько перекинул связку через мешки с песком. Вскоре громыхнуло, и ребят обсыпало печеньем, каски облепило чем-то липким, и упала, разматываясь, магнитофонная кассета.
Ребята втянули головы поглубже, нахлобучили каски — и отвернулись. В глаза друг другу смотреть было тяжко. За мешки никто не выглянул. Минут через десять прибежал Рекс.
— Кто тут балуется?
Ему объяснили, что налетела шальная мина. И прямо, значит, угодила в семейный обед. Тетка-то в яркой куртке была.
Рекс подошел к порванным телам, потрогал их зачем-то ногой. Они еще не успели окоченеть. Хазар снял с корреспондента перчатки. Нет, маникюра не было… Рекс поднял донышко гранаты с остатками синей изоленты.
— Мина, говорите? — повертел осколок в руках и спрятал его в карман бушлата. — Наверное, маленького калибра… от ротной «хлопушки»?
— Да, да, — закивали ребята, преданно глядя Рексу в глаза. — Налетела неожиданно, прямо без пристрелки, — тетка-то в яркой куртке была…
— Ну, ладно. Поглядывайте тут.
— Хорошо, комбат. Поглядываем. Нет ли чего пожрать?
— Что ж вы у тетки не попросили?..
— Да не успели, — было как-то неудобно говорить, что она им не особо предлагала.
— Ладно, пришлю чего-нибудь.
Когда он ушел, ребята переглянулись.
— А что, пацаны, Рекс станет генералом, бля буду! Человек!
— А нам-то что с того? Жрать охота.
— Тебе бы только жрать, Хазар! Фу, грубый ты какой-то…
Тот в ответ рассмеялся, похожий на рыжего китайского шарпея.
О покойниках никто больше не вспоминал. Что их поминать лишний раз — на ночь глядя…
ЦАРАПИНА
Эту книгу со странным названием — «Царапина» — Николай Евгеньевич купил в каком-то дрянном киоске, на въезде в город, где пришлось покупать сигареты. «Интересная?» — поинтересовался он у размалеванной девицы, читавшей такую же книгу на коленях. Девица посмотрела на него мутными глазами, передернула плечами и кивнула: «Ж-жуть!». После чего он и приобрел ее — ни с того вроде ни с сего. Он уже забыл, когда в последний раз читал что-нибудь, кроме деловых бумаг.
Приехал домой уже совсем по темноте, долго сигналил у железных ворот, пока из-за деревьев облетевшего сада не показался растерянный и несколько смущенный Иван Вячеславович, или сокращенно — Славич; с ним рядом вертелись и ласково улыбались хозяину черные ротвейлеры, которые радостно виляли задами, так как хвосты у них обрублены были по самое некуда… Славич извинился, сказал, что не расслышал в своей мастерской сигналов хозяина, потому что пилил на циркулярке дрова для камина, он его уже растопил в кабинете, хорошо там сейчас, яблоневыми и вишневыми поленьями пахнет, просто полный ништяк! Николай Евгеньевич на это слово нахмурил белесые брови и спросил про Стасика: не было ли от него каких сообщений? Ничего не было, развел руками Славич и поинтересовался хозяйкой: как она, довольна ли санаторием? Николай Евгеньевич кивнул: довольна. Славич спросил про малиновый хозяйкин «Форд» — ждать его? Нет, не ждать, успокоил Николай Евгеньевич, после чего отпустил Славича домой. Подъехав к крыльцу, распахнул дверцу машины, четыре ступеньки под дождем — и вот он дома. И уже из окна кабинета, обставленного мебелью в осенних тонах фирмы «Ангстрем», видел, как Славич, собравшись, пройдя мокрый сад, закрыл ворота, попробовал запоры и вышел через маленькую калитку и как ротвейлеры виляли ему на прощанье мокрыми задами, блестевшими на свету. Через несколько шагов он растворился в темноте. После чего Николай Евгеньевич разделся и, предвкушая удовольствие, растянулся в своем любимом кресле, спиной к дубовой двери, лицом к горящему камину, и, поглаживая левой рукой теплый шершавый бархат дивана — гарнитур назывался «Осень», — раскрыл книгу и стал читать. Странно, то ли давненько уж ничего не читал он, то ли вечер располагал, то ли еще почему (может, к этому располагала непривычная тишина в доме, треск поленьев, их нежный аромат, сигареты и кофе под рукой, на столике цвета слоновой кости, а на ногах — теплые носки), но только он без труда запоминал имена и характеры героев, их привычки и почти сразу же втянулся в интригующий, лихо закрученный сюжет. С какой-то легкой грустью и забытым наслаждением отдалялся он все дальше и дальше от беспокойной действительности, от всеминутных и бесконечных проблем, от жены, у которой в последнее время что-то расшалились нервы до того, что пришлось устраивать ее в санаторий — ничего, санаторий хороший, раньше генералов в нем лечили, подлатают старушку, будет как новая! — от шебутного, с авантюрными наклонностями компаньона Стасика — вот ведь свела судьба когда-то! — который три дня уже как улетел в эту дурацкую, никчемную командировку (можно было бы решить все и по телефону — нет, надо лететь ему!) и без которого Николай Евгеньевич сейчас очень скучал, не с кем перекинуться ни словом, ни в преферанс, может, оттого и на книжки потянуло, от прислуги, вороватой и с темным прошлым (вспомнился Славич со своей неискоренимой «феней»), от чиновников, которые так и норовят ободрать как липку, будто у него дома печатный станок, и еще отдалился от тысяч других всяких проблем, которые вдруг куда-то странным образом провалились, растворились, выпустив его мозг и сердце из своих мягких, но властных лап, — он уплывал куда-то в чужую жизнь, в мир грез и фантазий, во что-то милое, сентиментальное, несерьезное, выдуманное, но одновременно чувствовал, что его лысеющая голова удобно покоится на бархатном подзаголовнике, жар углей ласково играет на его гладко выбритых щеках, что сигареты лежат под рукой, а на полированном столике дымится кофе, и слышал, как за окном, среди облетевшего сада, шуршит дождик. Представил, как скучает, наверное, сейчас жена в такую погоду в своем дурацком санатории — взбрело же ей в голову лечиться в такое время. Хорошо, хоть настоял, чтобы машину оставила, а то совсем в той дыре одичаешь… А книжка, между тем, слово за словом, строка за строкой, страница за страницей проглатывалась им, он был поглощен сперва пылкой любовью и неимоверной бедностью героев, потом материальным достатком и их беспричинными ссорами; образы героев становились для него все ближе и яснее, они жили — сперва любили, потом ненавидели друг друга — словно бы у него перед глазами; он все так явственно представлял, что иногда даже путал, где явь, а где вымысел; а минуты складывались, между тем, в часы, и вот уже полночь, и уже подходит развязка, близится конец, и вот уже началась, кажется, финальная сцена. Эта сцена происходит ночью в каком-то заброшенном придорожном отеле, бывшем пионерлагере, среди дремучего леса. Вот в стекло стучится мужчина. И этот мужчина будто бы он — сам Николай Евгеньевич. Героиня отпирает и бросается ночному гостю на шею. Но он отворачивается и отстраняет ее. Он встревожен, бледен, на левой щеке у него свежая царапина — напоролся в темноте на сук, пока шел с электрички. Героиня нежно целует прямо в царапину, слизывает кровь, но он опять отстраняется от нее, даже выговаривает ей: не время, не время, не из-за этого же он примчался сюда, потом, потом! — еще говорит, глотая слова, что наконец-то все складывается так, как они давно задумывали. Готова ли она? Не передумала ли? Нет! Она готова. Нет! Не передумала. Ну, тогда присядем на дорожку. И прямо в мокром плаще он заваливается на диван, который, конечно же, от фирмы «Ангстрем», и на робкое замечание женщины отмахивается: ну да, мокрый, ну да, с ногами на гарнитур «Престиж»! — достает маслянистый пистолет, который грелся у него под сердцем, проверяет патроны, передергивает затвор, ставит на предохранитель, прячет за пазуху и вытирает замасленную руку о коричневый бархат дивана. Женщина опять осыпает его поцелуями, она восхищена своим избранником — настоящий мужчина! — обнимает его за мускулистую шею и радуется его решимости — наконец-то! — любуется его точеным профилем и с омерзением представляет себе другое тело, мерзкое, оплывшее тело «нового русского», с плешью на затылке, представляет опостылевшее, немилое лицо — как у бабы! — скоро, скоро она станет свободной… и богатой. Они напоследок садятся, просчитывают все возможное: алиби, всякие случайности, ошибки, невезенье. Нет, все, все продумано до мелочей. И, начиная с этого момента, у каждого их шага имеется свое, особое назначение и даже название. Они еще раз повторяют весь план, и их свистящий шепот прерывается лишь движениями ее нежного язычка, который поглаживает его шершавую, трехдневную щетину, и ласкает все еще кровоточащую царапину. Но вот часы бьют полночь. Пора. Она крестит его и провожает до дверей. Через полчаса она разбудит горничную, пожалуется ей на головную боль и попросит у нее цитрамона, — это и будет ее алиби. Он забирает ее машину и тихонько, с потушенными фарами, уезжает со двора, на прощанье вспомнив ее милый образ и пожалев, что так поспешно и холодно расстался. И вот он мчится в редком осеннем дожде и подъезжает к знакомому дому, и останавливает машину — в темноте «Форд» темно-вишневый, почти черный, — сквозь облетевший сад видит горящее на втором этаже окно — очень хорошо, все идет по плану. К воротам подбегают собаки, но они заранее прикормлены, должны угадать его и должны молчать. И они угадывают и молчат. Теперь нужно открыть калитку и войти в сад. Управляющий не должен встретиться в такой час, он должен уже или спать, или должен быть отпущен. И его действительно нет: боковая дверь в его мастерскую закрыта на висячий замок. Любовник поднимается по четырем ступеням к веранде и входит в дом. В ушах пульсирует кровь, он слышит голос любимой женщины: в прихожей специально, напоминает она, постелена широкая дорожка, по которой следует подниматься, прижимаясь к левой стороне, эта сторона лестницы совсем не скрипит, наверху — три двери, можно запутаться. Нужная дверь — средняя. И вот она — дубовая, резная, фирменная дверь: из-за неприкрытой створки выбивается косая полоса света. Так, теперь главное: пистолет из кармана, предохранитель вниз — и боком в щель. В кабинете — теплый запах яблоневых и вишневых дров, нежный аромат «Осени», отблески догорающих углей, высокая бархатная спинка кресла фирмы «Ангстрем» и на спинке — светловолосый, начавший лысеть затылок человека, который читает книгу.
