Грэм Грин - Брайтонский леденец
– Вот посмотри. Это и есть мир, – сказал он.
Еще один огонек зажегся за дверью – витраж изображал Веселого рыцаря, обрамленного тюдоровскими розами. Малыш вглядывался вдаль, как будто это он должен был попрощаться с мотоциклом, с домиками, с залитой дождем улицей, ему вспомнились слова из мессы: «Он был в этом мире, он создал этот мир, и этот мир отверг его».
Надеяться уже, кажется, не на что; она должна сказать сейчас или никогда: «Не стану я этого делать. И вовсе не собиралась». Это было похоже на романтическое приключение – вы решили сражаться в Испании и не успели оглянуться, как для вас уже взяты билеты, в руку вложены рекомендательные письма, вас пришли проводить – все стало реальностью.
Малыш сунул руку в карман и вытащил пистолет.
– Я взял его из комнаты Дэллоу, – объяснил он.
Она хотела было сказать, что не знает, как им пользоваться, найти какое-то оправдание, но он, очевидно, продумал все.
– Я отвел предохранитель, – объяснил он, – тебе нужно только нажать вот это. Совсем не трудно. Приставь его к уху – тогда он будет устойчивее. – Вся его юность воплотилась в жестокость его указаний, он был похож на мальчишку, играющего на куче шлака. – Ну, держи, – добавил он, – держи.
Просто поразительно, как далеко может простираться надежда. Она подумала: «Сейчас еще не нужно ничего говорить. Я могу взять пистолет, а потом… выбросить его из машины, побежать прочь, сделать что-нибудь, чтобы прекратить все это». Но воля его упорно подчиняла ее себе. Он-то принял решение. Она взяла пистолет – это было похоже на предательство. «А что он сделает, – подумала она, – если я… не стану стрелять?» Застрелится ли он один, без нее? Он-то будет проклят, а сможет ли она тоже заслужить проклятие, доказать им всем, что они не могут проклинать только тех, кого хотят? Остаться в живых на долгие годы… нельзя знать наперед, что сделает с тобой жизнь; а если она превратит тебя в кроткую, добродетельную, раскаявшуюся? В ее уме религия складывалась из целого ряда раскрашенных картинок: ясли в рождественскую ночь… там еще были вол и овца; но тут кончалось Добро и начиналось Зло – из своего замка с башнями Ирод посылал разыскивать ясли, где родился младенец. Она хотела быть рядом с Иродом, если Пинки был там; греху предаешься неожиданно, в момент отчаяния или гнева, но в течение долгой жизни тобой руководит Добро, непреклонно ведя тебя к яслям, к «праведной смерти».
– Нам нечего больше ждать, – сказал он. – Хочешь, я буду первым?
– Нет! – воскликнула она. – Нет!
– Ну, тоща ладно. Отойди немного… или лучше я отойду, а ты останься здесь. Когда все будет кончено, я вернусь и сделаю то же самое. – И снова это напомнило мальчишескую игру, когда подробнейшим образом говорят о ножах для снятия скальпа, о штыковой ране, а потом идут домой пить чай. – Тут так темно, что я ничего и не увижу, – добавил он.
Малыш открыл дверцу машины. Роз сидела неподвижно с пистолетом на коленях. Сзади них по шоссе медленно проехала машина в сторону Писхейвена.
– Так ты знаешь, что делать? – с трудом выговорил он. Ему показалось, что от него ждут проявления нежности. Вытянув губы, он поцеловал ее в щеку, губ ее он боялся – мысли слишком легко переходят из уст в уста. – Это не больно, – добавил он и начал тихонько отходить в сторону шоссе.
Надежде уже некуда было простираться дальше. Радио замолкло; в гараже дважды взревел мотоцикл, по гравию заскрипели шаги, она услышала, как на шоссе какая-то машина дала задний ход.
Теперь к ней взывал ангел-хранитель, он говорил, как дьявол, – искушал ее на добродетель, как тот толкает на грех. Отбросить пистолет прочь будет предательством, проявлением трусости, будет означать, что она согласна никогда его больше не видеть.
Моральные сентенции, произносимые наставительным, возвышенным тоном, памятные еще из проповедей, молитв, исповедей – «Ты не сможешь молиться за него у трона всемилостивейшего», – вспомнились ей как неубедительный обман. Грех казался проявлением порядочности, мужества, верности, ей казалось, что только трусость прикрывается сейчас добродетельными речами… Она приложила пистолет к уху, но приступ слабости опять заставил ее опустить руку – плоха та любовь, что боится смерти. Она не страшилась совершить смертный грех – смерть, а не вечное проклятье, пугала ее… Пинки сказал, что не будет больно. Он чувствовала, что его воля толкает ее руку, она ведь ему доверяла. И снова подняла пистолет.
Вдруг чей-то голос громко крикнул; «Пинки!» – и она услышала, как кто-то зашлепал по лужам. Топот бегущих ног… непонятно где. «Наверное, это какая-то весть, которая все изменит», – подумала она. Не может она сейчас убить себя, а вдруг это будет добрая весть. Казалось, что там, в темноте, воля, направляющая ее руку, вдруг ослабла, а в ней самой бурно возрождался инстинкт самосохранения. Все теперь представлялось выдумкой – неужели одна действительно собиралась спустить курок, вот так, сидя здесь?… «Пинки!» – опять позвал чей-то голос, и шлепающие шаги приблизились. Она толчком отворила дверцу машины и отшвырнула пистолет далеко в мокрые кусты.
В свете, падающем через витраж, она увидела Дэллоу, ту женщину и полисмена, растерянного, как будто не совсем понимавшего, что здесь происходит. Кто-то тихо обошел вокруг машины и спросил:
– Где пистолет? Почему ты не стреляешь? Давай его мне.
– Я выбросила его, – ответила она.
Остальные подошли осторожно, как загонщики на охоте.
– Ты, Дэллоу, проклятый доносчик! – вдруг выкрикнул срывающимся мальчишеским голосом Пинки.
– Ни к чему все это, Пинки, – ответил Дэллоу. – Они взяли Друитта.
У полисмена был смущенный вид, как у случайного человека на вечеринке.
– Где пистолет? – опять закричал Пинки. Голос его срывался от страха и ненависти: – Господи Боже, неужели мне снова придется убивать?
– Я его выбросила, – повторила она.
Она смутно увидела его лицо, склонившееся над лампочкой на щите управления. Оно было похоже на лицо ребенка, которого предали, затравленного и растерянного. Несбыточное будущее растаяло, как дым, – его опять тянули назад, на злосчастную спортивную площадку.
– Ты, ничтожная… – начал было он, но не закончил – загонщики приближались. Забыв о девушке, он засунул руку в карман и стал там шарить… – Подойди-ка сюда, Дэллоу, – закричал он, – ты, проклятый доносчик! – и выхватил руку из кармана.
Она не поняла, что случилось дальше: где-то разбилось… стекло, он вскрикнул, и она увидела его будто дымящееся лицо… А он все кричал и кричал, прижав к глазам ладони, потом повернулся и побежал; у его ног она увидела дубинку полицейского и разбитую склянку. Малыш казался вдвое меньше ростом, так он скорчился в невероятных мученьях; его словно охватило адское пламя, он становился все меньше и меньше, превратился в школьника, несущегося напролом от страха и боли, карабкающегося через забор, убегающего прочь.
– Остановите его, – закричал Дэллоу, но было уже поздно, он взбежал на обрыв и исчез, они даже не слышали всплеска. Как будто какая-то рука вырвала его из жизни, прошлой или настоящей, превратила в ноль, в ничто.
***
– Это доказывает, – возразила Айда, – что просто не нужно отступать.
Она осушила свой стакан и поставила его на перевернутую бочку бара Хенеки.
– А Друитт? – спросил Кларенс.
– Ох и тугодум же ты. Старый призрак. Я все это просто придумала. Не могла же я гоняться за ним по всей Франции, ну а полиция… ты же знаешь полицию… им ведь вечно нужны доказательства.
– А Кьюбита забрали?
– Кьюбит ни за что не будет говорить, когда он трезвый. А его невозможно напоить настолько, чтобы он заговорил в полиции. Вот и выходит, что все, рассказанное мной, наговоры. Или было бы наговорами, если бы остался жив он.
– А ты как будто не очень-то опечалена этим, Айда.
– Если бы мы не подоспели, она была бы мертва.
– На то была ее добрая воля.
Но у Айды Арнольд на все был ответ.
– Она же ни в чем не разбиралась. Совсем еще ребенок. Она думала, что он ее любит.
– А теперь что она думает?
– Откуда мне знать? Я свое дело сделала. Привезла ее домой. Девушке в таких случаях только и нужны ее мамаша и папаша. Так или иначе, она должна быть мне благодарна, что не отправилась на тот свет.
– А как вы убедили полисмена ехать вместе с вами?
– Сказали ему, что они украли машину. Бедняга не мог разобрать, в чем дело, но он вел себя решительно, когда Пинки выхватил серную кислоту.
– А Фил Коркери?
– Поговаривает о поездке в Гастингс будущим летом, – ответила она, – но я предчувствую, что после всех этих дел не буду получать от него почтовых открыток.
– Ты страшная женщина, Айда, – сказал Кларенс. Он глубоко вздохнул и уставился в свой стакан. – Выпей еще.
– Нет, спасибо, Кларенс. Мне пора домой.
– Ты страшная женщина, – повторил Кларенс; он был немного навеселе, – но нужно отдать тебе должное. Ты действовала из лучших побуждений.
