Дина Рубина - Озябшие странники
— А я пошел актерским путем, путем вживания в роль. Сказал себе: «Я — немец, я вернулся на Родину и учу родной немецкий язык, и с каждым днем он будет улучшаться…»
Соловьиная песнь вожделенной любви грянула в моем людоедском писательском сердце. Ах ты ж, ненаглядный мой, думала я, любуясь, немец ты мой простодушный. Воспою, воспою непременно!
Один из распространенных типов моих зрителей-слушателей — тип старого недоверчивого еврея. Один такой, в Бохуме, заявляет организатору моего выступления:
— Вот вы собираете взносы на общину… А я не знаю, куда эти деньги идут.
— А вы приходите завтра на концерт, — доброжелательно говорит координатор культурной программы, — тогда узнаете.
Тот, ровным голосом:
— Что за концерт.
Культуртрегер, на подъеме:
— Выступает писательница из Израиля!
Старик, тем же безинтонационным тоном:
— Что за писательница.
Культуртрегер вдохновенно:
— Замечательная писательница из Израиля!
— Израиль випустил двух видающих писателей, — назидательно говорит старый еврей, — Пастернак и Бродский. Других не знаю!
В этом, довольно смешном, замечании есть своя правда. Странствующий писатель отнюдь не эстрадный певец, которому стоит лишь рот раскрыть, чтобы его, по крайней мере, слушали. Писатель, самый «замечательный», вовсе не обязательно — «замечательный выступальщик». Как правило, наоборот.
И вообще, в искусстве трудно бывает что-либо кому-либо доказать.
Предпочтения — вот истинная в искусстве оценочная шкала.
Мне кажется, идеально иллюстрирует это очередной «случай из моей жизни». Есть такой композитор Кейдж. У него есть фортепианная пьеса, называется «Ожидание». Исполняется она так: выходит пианист, садится за инструмент и, не прикасаясь к клавиатуре, сидит с секундомером в руке ровно три минуты сорок четыре секунды. Потом встает, раскланивается и уходит за кулисы. Такая пьеса. Такая музыка. Однажды в годы моей консерваторской юности приехал в наш город известный пианист, и мы с моим однокурсником Сенькой Плоткиным пошли на концерт. Где-то в середине программы между ноктюрном Шопена и пьесой Хиндемита объявляют Кейджа, «Ожидание». Выходит пианист, садится к инструменту, сидит… Сидит… Проходит минута, другая, на третьей минуте зал понял, что это не недоразумение, пианист не забыл ноты, не помрачился рассудком, что это музыка такая. Тогда Сенька хлопнул меня по колену и восторженным шепотом завопил: «А Пашка Егоров играл это лучше!»
Так что в искусстве, особенно в литературе, вы никогда никому не докажете, что «Пашка Егоров» не «играет это» лучше вас.
Вот еще беда: не умею давать интервью. Не умею однозначно отвечать на вопросы, самые, казалось бы, ясные, простые и определенные. Торопею и всерьез задумываюсь, пытаясь вот в эту минуту проникнуть в суть предмета. Очень тяжело и мучительно взвешиваю слова. Может быть, потому, что ни в чем относительно себя не уверена. Постоянно, ежесекундно меняюсь на каком-то глубинном, клеточном уровне. Нет твердого мнения по многим вопросам, вернее, оно просто не успевает затвердевать. Поэтому, когда читаю собственные излияния, неделю назад записанные корреспондентом на пленку и пунктуально (я ставлю обычно такое условие), воспроизведенные на бумаге, я прихожу в отчаяние. Хоть в суд на саму себя подавай за клевету и искажение мыслей.
В связи с вышесказанным к жизни меня привязывают не фундаментальные мировоззренческие канаты, не крепко сплетенная многолетняя сеть человеческих отношений (родственных, дружеских), а такие пустяки, такая шелуха картофельная, такие фантики разноцветные, что и признаваться стыдно.
И все-таки бывают в жизни потрепанного дорожными передрягами офени свои звездные часы — полные залы, ломящиеся за книгами читатели. Бывают и «свои» неформальные, странные отношения с поклонниками творчества. Иногда от переизбытка чувств мои читатели дарят мне на выступлениях подарки: вязаные носки, керамические фигурки, маски, сумочки… Это всегда трогает меня чуть не до слез, и я стараюсь «в обмен» всучить свою книжку.
«Ну что ж, — заметил на это один мой приятель-экономист, — ты делаешь успехи. Уходишь в глубь веков. Вступаешь уже не в товарно-денежные, а в доденежные отношения».
И вот я думаю: может, недаром я — офеня? Может, это такая форма бродяжничества — там словечко подберешь, тут картинку ухватишь, здесь типаж приметишь. А заодно и книжку свою продашь, глядишь, и прокормимся.
Я и эту страну вдоль и поперек изъездила, что нетрудно. Запасешься бутербродами, сумки в руки, и — на автобус: ходебщик, контюжник, торгаш в разноску и развозку, щепетильник и мелочник, одним словом — офеня.
А когда на спинке израильского автобуса написано фломастером по-русски: «Ася — сука», как-то уютнее чувствуешь себя на этой земле…
Под знаком карнавала
Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной.
В.В. НабоковКоторый год пытаюсь понять — что держит меня на плаву в моем небезупречном, небезболезненном и небезоблачном здешнем существовании. И думаю — его откровенная, брутальная, убийственная карнавальность. Перемена лиц, образов и масок; вывернутый наизнанку смысл существования; ситуации-перевертыши, их откровенная театральность и откровенный фарсовый идиотизм. Маски грубо размалеваны, служанка переодета госпожой, госпожа — куртизанкой, и все играют чьи-то роли. Играют грубо, упрощенно, условно, ибо ничего не поделаешь — площадной театр.
И только иногда блеснет в прорези глаз идиотской маски внимательный и насмешливый взгляд, каким смотрят на нас с портретов шуты Веласкеса.
Вот такая история.
Живет в Израиле человек по фамилии Ленский. Это еще не начало карнавала, еще не смешно. Обычная еврейская фамилия, у нас и Пушкины попадаются.
Когда-то в Советском Союзе этот Ленский в знак протеста против ввода советских танков в Прагу сжег красный флаг на площади Свободы в Риге. Разумеется, его схватили, судили, дали срок, который он отсидел тютелька в тютельку.
После чего репатриировался в Израиль, на историческую Родину, в демократическое государство, где, как он полагал, забудется страшный коммунистический сон.
Но в Израиле в то время у руля стояла Рабочая партия, у которой, как известно, на трибуне с одной стороны был национальный бело-голубой флаг, а с другой — красный.
Что там говорить. Ленский сжег красный флаг на площади Царей Израилевых в Тель-Авиве. Его схватили, судили, дали срок (надо отдать справедливость — гораздо меньший), он отбыл его и вышел на свободу. И вышел он на израильскую свободу законченным диссидентом.
Жил на так называемых «территориях», состоял в экстремистской организации КАХ, ходил с оружием, участвовал во всех антиправительственных демонстрациях (неважно — какая партия стояла у власти), а также митинговал на всех митингах. Он участвовал во всех забастовках — будь то служащие аэропорта Бен-Гурион или работники детских садов и ясель. Словом, человек сросся с карнавальным костюмом «закоренелый правонарушитель».
Стоит ли говорить, что израильская полиция и органы госбезопасности в любой заварушке привыкли тянуть за ниточку, которая приведет к вечному диссиденту Ленскому.
И вот моя соседка, работающая каким-то мелким секретарем в следственном отделе иерусалимского полицейского управления, описала мне сценку, свидетелем которой стала на днях.
Действующие лица.
Студент, юноша лет двадцати, из интеллигентной ленинградской семьи, привезенный в страну в возрасте шестнадцати лет — то есть человек, обремененный некоторым грузом русской культуры.
Офицер полиции, йеменский еврей лет сорока пяти, привезенный в страну в детстве. В любом случае никак не обремененный грузом русской культуры.
Между ними происходит следующий диалог.
Полицейский:
— Ты про Ленского слышал?
Студент:
— Да… конечно.
Полицейский:
— От кого?
Студент иронически поднимает брови, оглядывается на секретаршу, наконец говорит:
— То есть как — от кого? От Пушкина.
Офицер быстро помечает что-то на листке перед собой.
— А где он сейчас — знаешь?
— В каком смысле — где? — настороженно спрашивает молодой человек. — Его же это… убили…
— Как — убили?! — вскрикивает визави. — Кто убил?!
Он вскакивает из-за стола и начинает в страшном возбуждении кружить по комнате. Очевидно, его сильно задевает тот факт, что этот сопляк знает об убийстве Ленского, а он, офицер полиции, почему-то не знает. Он останавливается напротив студента и повторяет:
— Кто убил?
