Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
— Позволь тебя угостить, — сказал я. — Есть тут у вас места, где хорошо кормят?
— Только старая ферма, которую переделали в гостиницу. Но ее уже закрыли на зиму. Приглашаю тебя к своей бабушке, к Беатрис. Она хорошо готовит.
Мы минут двадцать шли до беленых известью деревенских домиков, на которые Селин указала в день нашего знакомства. Бабушке было хорошо за восемьдесят, но она замечательно выглядела. Взгляд живой и лукавый, под вдовьей черной одеждой угадывались гибкость и гордая стать.
Представлять нас друг другу Селин не посчитала нужным, но в ходе беседы я понял, что на самом деле бабушку зовут Франсуазой. Отворив дверь низенького домика, мы вошли в гостиную, в которой уже витали ароматы чего-то томившегося на плите.
На столике стояло блюдо с раскрытыми устрицами, нам велели угощаться.
— Значит, вы и есть новый друг Пепе? — спросила Франсуаза.
— Она так называет доктора Перейру, — пояснила Селин.
— В каком-то смысле да.
— Вы не очень-то к нему привязывайтесь. — Она рассмеялась тягучим мягким смехом. — Он мужчина с характером. Любит всеми командовать.
— Это я уже заметил. Но что ему все-таки надо?
Франсуаза поставила на стол блюдо с картофельным пюре.
— Что надо Пепе? Чтобы его поняли.
Далее на столе появилась нарезанная свинина с горчичным соусом и нежный отварной горошек. И стеклянный кувшин с местным вином, которое я успел полюбить. Я с профессиональной въедливостью тайком наблюдал за Франсуазой. Она ведь была не только прототипом Беатрис, а еще и «интересным случаем». Одной из немногих, кого спасли от страшной болезни запрещенными впоследствии методами. Я сравнивал ее с пациентами из клиник, в которых подвизался, но не находил ни малейших отклонений от нормы. Даже такая тонкая вещь, как тест на словесные ассоциации, не выявил не малейших диссонансов. Реакция быстрая и точная. Эта пожилая женщина была в здравом уме и твердой памяти.
— Чтобы поняли? В каком смысле? — спросил я.
— Я вот о чем, — сказала Франсуаза, тоже усаживаясь за стол. — Пепе так давно живет на свете. А свет этот успел измениться, и очень сильно. Человек в двух войнах поучаствовал. Когда он родился, машин еще не было и в помине, а сейчас на ракете уже до Луны добрались. И в докторском его деле сплошные перемены, то, что вчера считалось правильным, сегодня ругают. Человек старался поспевать за временем, мечтал стать великим ученым, а его облили презрением. Чуть ли не преступником объявили. Вот и с острова пытались выселить. Потому он и любит гостей откуда-нибудь издалека, которые ничего не знают про его невзгоды.
— Но он же работал в солидных клиниках, преподавал. Ему наверняка оказывали почет и уважение.
— Верно. Только ему этого мало.
— Что же еще ему нужно?
— И не спрашивайте, доктор, я ничего в таких умных вещах не смыслю. Я была обыкновенной девчонкой, росла в деревне. Думаю, он собирался сильно что-то изменить, потому и нажил себе неприятности. Но человек он хороший. Никому не хотел причинить зла.
— Он правда вас вылечил?
— Чистая правда. Он и малярия. Я ведь едва руки на себя не наложила. Совсем было невмоготу. Голоса наперебой твердили, хватит, тебе уже пора. Еще с годик я бы поупиралась, а потом… И вдруг случилось это чудо. — Она перекрестилась.
До чего же мне было хорошо в ее домике. Но когда она стала угощать меня черносливом, я понял, что слишком засиделся, надо дать пожилому человеку отдохнуть. Селин захотела составить мне компанию. Я поблагодарил Франсуазу, пожал ей руку. Мы надели куртки, Франсуаза проводила нас до дверей.
— Рада была познакомиться, доктор, — сказала она. — Может, вы и впрямь тот человек, которого Пепе давно искал.
Обратно мы шли дольше, кружным путем. Селин предложила зайти на кладбище, куда вела длинная тропа вдоль виноградника.
За низенькой оградой на участке земли размером примерно в акр стояли самодельные памятники: на фамильных могилах возвышались небольшие стелы с эмалевыми фотографиями. Деревянная лодка, обвязанная канатом, и венки — в память о не вернувшихся моряках. Мы медленно шли вдоль могил и надгробий.
— О чем ты думаешь, когда смотришь на все это? — спросил я.
Селин рассмеялась:
— Ни о чем. Жалко, конечно, старичков.
— А тебе не приходит в голову, что этих… старичков кто-то сильно любил?
— Вот если бы они могли об этом рассказать…
— Ну а сама ты в кого-нибудь влюблялась?
— Сто раз! А ты?
— А я только однажды.
— И тебе понравилось так сильно любить?
— Это было… сродни помешательству. Я вспомнил об этом, когда твоя бабушка сказала: «Я ведь едва руки на себя не наложила».
Селин опять засмеялась:
— Это такое место… Я тут всегда млею…
Обхватив ладонями мои бедра, она приподнялась и поцеловала меня в губы.
Я так удивился, что даже ей не ответил. Она слегка отстранилась и улыбнулась.
— Хочешь, стану твоей?
— Очень хочу.
— Прямо сейчас.
— Здесь?
— Ну да.
— Послушай, Селин… я намного тебя старше. А тебе, наверное, не больше…
— Мне почти тридцать.
— Ты выглядишь моложе.
— Знаю. Просто у меня хорошая кожа. А тебе всего… пятьдесят, да? Разница не такая уж большая. Не волнуйся. Мы можем лечь вон под тем деревом. Под ним очень уютно. Честно. Я точно знаю — проверено.
— Я не могу, Селин.
Я сам не ожидал, что так легко это произнесу.
То, что я в первый же день знакомства увидел ее обнаженной, когда она пришла ловить морских ежей, вовсе не обязательно должно было привести к предсказуемому финалу. Пусть эта чистая картина и останется у меня в памяти, не искаженная грубыми физиологическими штрихами. Взяв Селин под локоток, я повел ее назад, на тропу, даже поверив в тот миг, что я не так уж и плох.
Вернувшись в дом, я пошел на кухню заварить себе чаю, с чашкой поднялся к себе и забрался под одеяло. Снова стал перелистывать роман. Мне было интересно, смогу ли я определить, какие фрагменты представляют собой чистый вымысел, а в каких описаны реальные факты.
Разомлев от вина и от тепла стеганого пухового одеяла, я уснул, и во сне меня посетили такие чувственные, такие земные блаженства, что только из уважения к заветам мамы (не рассказывать сны) я удержусь от откровений. Когда я проснулся, чай на прикроватном столике совсем остыл. Я спустился по лесенке вниз, прошел в ванную комнату. Открыв краны, смотрел, как сильные струи постепенно затопляют пятна ржавчины на боках ванны.
В ожидании ужина мы со стариком снова сидели в библиотеке. Я рассказал ему про посещение его бывшей пациентки. Как меня поразило ее здравомыслие и как покорила она сама.
— Порадовали вы меня, — сказал Перейра. — Франсуаза моя гордость и мое утешение. Лишь ее одну я смог спасти, вытащить из адского пламени. Когда она излечилась от безумия, то поняла, что все ее видения были иллюзией. Тем не менее события своей тогдашней реальности она едва помнила. Но мы-то с вами знаем, что в человеческом мозгу случаются сбои, и он отдает ложные команды, как например, при нервном тике. Механизм эпизодической памяти срабатывает потому, что человек способен связать воспоминание с реальным физическим опытом, при котором были задействованы и слух, и осязание, и зрение. Я не искажаю ваши мысли?
— Нисколько.
— А как нам быть с иным уникальным человеческим опытом, когда привычные механизмы восприятия мира не действуют? В том, что пережила несчастная Беатрис, не были задействованы ресурсы памяти или иные свойственные людям трюки, эта их пресловутая «индивидуальность». Ни у каких иных земных тварей никакой «индивидуальности» нет. Память и осознание самого себя — это наше, человечье. Тем не менее зияния и пустоты в памяти как раз и делают нас тем, что мы есть. Скажите, доктор Хендрикс, как такое может быть?
Я не знал, что на это ответить.
Подошел к окну и посмотрел в непроглядную темноту сада. Остро захотелось выпить. Целую бутылку. Я бы пил и пил из Леты, этой реки забвения, до тех пор, пока не почувствовал бы, что готов, наконец, возродиться.
Медленно развернувшись, я спросил:
— Вы все узнали, что хотели? Я ответил на все ваши вопросы?
— В общем и целом да, — сказал старик, поднявшись из кресла и, пришаркивая, засеменил к двери. — Ну что, идем ужинать?
— И все-таки… Чего вы от меня добиваетесь? Ведь вы все время меня выспрашиваете не потому, что хотите убедиться, что я гожусь на роль литературного душеприказчика?
— Не только. Каюсь. Понимаете, я хотел перед уходом увидеть свою жизнь более четко, при ярком свете. Поговорить с человеком, который наверняка помог бы мне разобраться в катастрофе, которую все мы пережили.
— И как? Игра стоила свеч? Разобрались?
— О боже, конечно. Во многом. Когда я слушал подробности ночного боя в Тунисе и чувствовал ваше волнение… Или та история в Анцио, когда вы все, согнувшись в три погибели, торчали в этих слякотных «вади»… Вы не представляете, как это важно: узнать, что другой человек на другой войне испытал, по сути, то же, что я когда-то во Фландрии. Слышать живой голос… Вы рассказывали мне вещи, о которых я понятия не имел, но, странное дело, они казались мне знакомыми. А потом ваша борьба за пациентов…
