Андрей Войновский - Врачеватель. Олигархическая сказка
– Зря ты, Палыч, передумал, – с убийственным спокойствием ответил Николай. – Вот я бы сегодня согрешил с легкой душой. Хотя бы ради будущего своей дочери. Да и твоей тоже. Что нам теперь с ним делать?
– А с ним, боюсь, уже ничего не надо делать. Как, впрочем и со мной. Мы со Скрипченко одновременно кончились. Хотя нет. Я, наверное, раньше.
Как и опускался, столь же неторопливо и торжественно постамент с гробом из самшитового дерева с инкрустацией, будто из преисподней, выполз наверх и как ни в чем ни бывало встал на прежнее место. Правда, с торцевой стенки от надвигавшегося жара, словно коровьим языком, слизанное лако-красочное покрытие убедительно свидетельствовало о том, что далеко не дешевое произведение канадских мастеров со всем его содержимым остановили в каких-нибудь двух шагах от этой самой преисподней.
Подойдя к гробу, Николай дважды вставил ключ в боковые отверстия и дважды повернул его против часовой. Затем распахнул обе крышки, бросив холодный взгляд на содержимое. Брезгливо поморщившись, быстро отошел в сторону.
Игорь Олегович никогда не был ни шахтером, ни учителем, ни руководителем КБ на оборонном заводе, который с потрохами за гроши продали иностранным инвесторам, он не был матерью-одиночкой, выкинутой с тремя детьми на улицу за непогашение задолженности по квартплате… Он ими не был, потому что так, наверное, распорядилась судьба. И скорее всего, именно по этой причине Игорь Олегович никогда не объявлял голодовку. А жаль. Конечно бы пахло, но все-таки не так. Но разве Скрипченко можно назвать пророком в своем Отечестве? Или хотя бы человеком, способным видеть наперед?
Сейчас же он лежал в дорогом гробу и, не чувствуя ни стыда, ни едких запахов, исходивших от него, блаженно улыбался. Периодически что-то, вероятно, пробуждалось в его сознании, и тогда глаза Игоря Олеговича загорались ярким блеском, и он с необъяснимым восторгом во взоре начинал говорить одному ему понятные слова, меж тем рассчитывая на полное понимание той, к кому сейчас обращался:
– О, ты моя прудастая русалочка! Агнеска, мое уподобие! Прибрежь, прибрежь в мою сусаль. Я задымлю тебя от сызраньства. Ты со мной, Агнеска, как на штычниках засоришь ярким помножеством. Мы с тобой, диодная моя, отбрешем всю антропоцентрику и заблудвинемся, как напопятную. Агнеска, прибрежь, не пырься! Ты не страхуй, я уроложу всю обрубистость… Что? Конечно же! Дебаркадирую, как на Врубле. Запомянем с тобой на кадык вероокий – и в трахимию! На хуторобище!..
Абсолютная скованность в движениях ни в малейшей степени не причиняла Игорю Олеговичу неудобств. Он их просто не замечал. Ему, судя по всему, было хорошо и комфортно, так как многие вещи в этом подлунном мире его элементарно перестали волновать.
– Ребята, – обратился Николай к двум плечистым молодцам, стоявшим все это время здесь же рядом, – вы развинтите эту мразь. Пусть пока погуляет.
– Коля, – тихо сказал ему один из них, – хозяин хозяином, но ты же понимаешь, что его все равно оставлять нельзя.
– А что он может рассказать? Про Агнеску разве что, – невозмутимо ответил Николай. – Ты же видишь: ему теперь уже много не надо. Обрел полную свободу. От всего. Абсолютное счастье. Знаешь, я сейчас подумал: надо будет на всякий случай брату сказать… В общем, если когда-нибудь со мной произойдет что-нибудь подобное – пусть меня сразу пристрелит. Ладно, мужики, идите, отвинтите этого крупного политика.
Пока плечистые парни освобождали Игоря Олеговича от оков, он ни на секунду не забывал о своей прудастой Агнеске и, если прислушаться к тому бреду, что нес – теперь уже точно можно сказать – не всегда восторженный сумасшедший, то в его по меньшей мере странных словах и выражениях можно было отследить определенную логику:
– … мы их, пустот натыренных, перелубяним в закопченку! Откуражируем, Агнеска, в носочницу, а уже от нас увяжет ястребавный протохрен каторжавый! Заблумятся, Агнеска! Ох, заблумятся! Каблумятицей монастырнутся!.. – и вновь блаженная улыбка на потрескавшихся губах. – А мы – скобой позалюбовностью рожнемся, просвирнемся умятицей, уварню подзалыним… Рульню, рульню пролопопим!… Да, да, Агнеска, рульню!..
Трудно сказать, сколько еще пролопопенных рулен могло всплыть из недр взорванного сознания Скрипченко, но первое, что он сделал, когда освободилась его правая рука, – поднял ее вверх и не терпящим возражения тоном грозно скомандовал:
– Круасану мне! Шнырь – немедля, насепомповые! Подать круасану в сусаль! В кровь узалуплю, сциллы хабридовы!
Будучи полностью отвинченным в прямом и в переносном смыслах, Игорь Олегович, легко перемахнув через боковую стенку гроба, оказался на полу и, схватив, будто древко знамени, металлическую трубку, еще совсем недавно давившую ему на грудь, бодрым и задорным шагом лихо замаршировал вокруг ритуального постамента. На четвертом или пятом выписанном круге теперь уже «бывший» крупный государственный деятель неожиданно запел. И запел Игорь Олегович не песню про бухгалтера, не про оренбургский пуховый платок, а запел он «Марсельезу» – официальный гимн независимого государства Франция:
– Allons enfants de la Patrie,
Le jour de gloire est arrive
Contre nous de la tyrannie
L'etendard sanglant est levê
L'etendard sanglant est levê
Entendez-vous dans les campagnes
Mugir ces fêroces soldats!
Qui viennent jusque dans vos bras
Egorger vos fils vos compagnes
Aux armes citoyens,
Formez vos bataillons.
Marchons, marchons,
Qu'un sang impur
Abreuve nos sillons!
– Коля, – обратился к нему один из его людей, – и какие будут дальнейшие указания на счет певца-революционера? Куда нам теперь это счастье девать прикажешь?
– Выгрузите его рядом с ментовкой. Только отвезите куда-нибудь поближе к центру.
– Он же нам всю машину провоняет.
– Ничего, клееночку постелите. И обязательно проследи, чтоб гроб сожгли. И мужикам денег дай… за дополнительную уборку.
Все это время, не отводя глаз и, кажется, не моргнув ни разу, Остроголов смотрел на Игоря Олеговича пристальным, но каким-то отрешенным, затуманенным взглядом. Словно смотрел, но не видел. Все понимал, но опять же будто был не в состоянии дать хотя бы какую-то оценку происходящему. Странная, не поддающаяся выражению фаза очерствения души, но при этом абсолютно простая и до азбучной истины понятная.
– Amour Sacre de la Patrie… – продолжало нарушать тишину огромного ритуального зала прощаний с усопшими громогласное пение Игоря Олеговича. – Conduis, soutiens nos bras vengeurs …
Все-таки следует признать, господа, что с самого начала этой – как мы уже отмечали ранее – странной истории постоянно происходят совершенно непонятные, подчас необъяснимые, идущие вразрез со здравым смыслом и логикой события. Да вот вам и свежий пример налицо: как и чумазый, который играть не может, так и Игорь Олегович Скрипченко, не мог знать французского по определению. Уж извините, граждане, но даже у бывших чиновников высокого ранга все же есть пределы совершенства.
Как водится, при крематории есть и кладбище. Остроголов стоял на асфальтированной дорожке между рядами могил, казалось, без мысли в глазах застывшим взглядом уставившись на чей-то мало чем отличавшийся от остальных надгробный памятник из обычной плиты. К Пал Палычу подошел Николай и слегка коснулся рукой его плеча. Даже не вздрогнув, Остроголов медленно повернул голову и, посмотрев в глаза Николаю, безучастно спросил:
– Скрипченко увезли?
– Увезли, Паша. Давно увезли. Минут двадцать назад. Поехали отсюда.
– Нет, – он отрицательно покачал головой. – Если хотите, оставьте мне какую-нибудь машину. Я поеду позже. У меня здесь, кажется, рандеву наметилось.
– Какое еще, к черту, рандеву? – не на шутку насторожился Николай. – Ты что удумал, Палыч?
– Не дрейфь, Климент Ефремыч Ворошилов, – легкая ухмылка появилась на лице Остроголова. – Я вовсе не склонен к суициду. Мне пока еще есть ради кого жить. Да и долги не розданы. А ты знаешь, Коля, – снова бросив взгляд на памятник, Пал Палыч затем подошел к нему поближе, – Скрипченко-то к Сережиной смерти непричастен. Я это сейчас очень хорошо понял. Стоя здесь. Да и Костю, похоже, тоже не он.
– Я, Пал Палыч, офицер, – в спину Остроголову ответил Николай, – и честь свою еще не утратил. Скрипченко – мой враг. Я таких давил и давить буду. Он враг мне, моей семье, а, значит, моей стране. Что бы там ни было, но она пока есть, и разрушить эту страну никто и никогда не сможет. Кроме нас самих. Изнутри.
Как раз в этот момент, взрывая кладбищенскую тишину, каркнула сидевшая на кресте ворона. Косо посмотрев на эту отнюдь не райскую птичку, Николай холодно заметил:
– Не надо, Палыч, не малодушничай. Пусть эта тварь скажет спасибо, что еще легко отделался. Хотя… Ладно.
– Коля, – не сразу ответил Пал Палыч, – я ужасно волнуюсь за дочь.
– Да там и мышь не проскочит. Я тебе отвечаю.
– Спасибо, Коля. Вы поезжайте… Ты же знаешь, со мной ничего не может случиться. Но главное-то, что я уверовал в эту свою неуязвимость. И, судя по всему, в непогрешимость тоже. А следовательно, и в безнаказанность.
