Охота за тенью - Ведельсбю Якоб

Уже за полночь мы бредем ко мне домой, и я слышу свой собственный голос, пересказывающий обрывочные мысли о замысле фильма. Я еще сам не знаю, каким он будет, он зарождается в моей голове подобно чертежу архитектора. Было бы разумнее пока ни с кем им не делиться, но я не могу остановиться. Это Йохан так на меня действует.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — обрываю я себя наконец.

Достаю из холодильника еще пиво, крепкое чешское.

— Как у тебя на личном фронте, после того как вы с Сарой расстались? — спрашивает он.

— Вернувшись из Гоа, я встретил в Копенгагене женщину. Мы отправились в отпуск в Гималаи и там, в Дарджилинге, зачали Тао, пока владелец пансионата подглядывал в щелку. Но мы так хотели друг друга, что нам было все равно. Когда Тао родился, она хотела свить гнездо, тогда как я был склонен раздавать себя направо и налево всем женщинам, проявлявшим заинтересованность, а таковые имелись.

— Да, были времена, — кивает Йохан с улыбкой.

— Как-то раз она разбудила меня — хотела попрощаться. Чемодан был уже собран, она держала Тао на руках: они с подругой ехали на юг Франции работать. Я изобразил кудахчущий смех в подушку, помахал им рукой и сделал вид, что сплю. Когда они уехали, я прорыдал до вечера, весь следующий день и последующий тоже.

— Однако жизнь не стоит на месте, — говорит Йохан негромко и откашливается. — У тебя не найдется сигареты?

— Ты куришь?

Он отрицательно качает головой.

Я приношу пачку из туалета:

— Я тоже не курю.

Он глубоко затягивается и выпускает остатки дыма под потолок.

— Мыс Марией несколько лет назад пытались разъехаться, — говорит он. — Я жил у другой женщины. Но она тоже не смогла меня выдержать.

— Мы с тобой, видимо, скучные типы.

Он смеется. И я тоже смеюсь вместе с ним.

— Моя новая пассия в категорической форме потребовала, чтобы я вернулся к жизни после всех лет, проведенных с Марией, и был достойной половиной в наших отношениях, — рассказывает Йохан. — Мне запрещалось уходить в себя и предписывалось смотреть на жизнь широко раскрытыми глазами. Сама она выпрыгивала из постели, начиненная идеями, как взрывчаткой. Они бурлили и разрастались в ее голове. Но я словно застыл, наблюдая, как жизнь проходит мимо меня, и не пытался в ней участвовать. Мои суждения о разных вещах казались ей снобистскими — не потому, что я хотел продемонстрировать свое превосходство, просто в моих словах отражалось все, что было у меня на душе.

Ведь все было лишь представлением, а я — марионеткой в руках неизвестных сил. То меня кидало в ультраправые, и я ратовал за отмену щедрых социальных пособий, поскольку они отнюдь не способствуют желанию устроиться на работу, то играл обиженного на весь свет — от мясника, который положил в пакет на десять граммов больше фарша, чем я просил, до продавца мобильных, который вел себя слишком вольно, и пришлось гневно ставить его на место. Постепенно я окончательно замкнулся и из своего укрытия наблюдал за тем, как моя избранница встречается с новыми людьми, вдохновляясь их мыслями и убеждениями. Она была уверена, что любое живое существо способно повлиять на происходящие в мире процессы, и не раз говорила мне: ты сам хозяин своей судьбы. Наверное, она была права, да только я не знал, что мне с этой судьбой делать.

«Ты совсем оторвался от жизни и постоянно несешь какую-то ахинею!» — сказала она в тот последний вечер, когда мы были вместе. Я лежал на диване и смотрел велогонку «Тур де Франс», предвкушая суперзрелище, ведь это был королевский горный этап. «Ты и чувств-то никаких не испытываешь ни ко мне, ни к людям, ни к миру! Да ты и самого себя не любишь… Мужчина ли ты после этого?» — сорвалось у нее. Она повысила голос ровно настолько, что я с трудом, но улавливал ее слова сквозь эмоциональную речь возбужденных комментаторов, описывавших титанические усилия возглавившего гонку немецкого велосипедиста, идущего на крутой подъем в сопровождении сигналящих автомобилей. Вслед ему летели свист и крики собравшейся толпы.

«Ты не тот мужчина, который мне нужен!» — крикнула она мне в лицо, и мой палец снова добавил громкость на пульте. Я пялился в экран. Это был конец. — Йохан закуривает еще одну. — И я вернулся к Марии, которая, к счастью, приняла меня обратно.

Йохан горько смеется, не знаю уж, над чем и кем, и меня настигает мысль, что все это напоминает театр абсурда: сидеть вот так у меня на кухне, завтракать, мучиться от похмелья, к счастью, не такого и жесткого. Потом мы пообедаем, он угощает.

Я отвел Йохану диван, и мы болтали о прежних днях, но теперь ему пора домой: у него разговор по скайпу с «Нэшнл джиогрэфик», я машу ему вслед и думаю, как мгновенно и неожиданно способна измениться жизнь.

Паром на Осло проходит мимо, залитый солнцем, моя правая нога непроизвольно дергается вверх-вниз, и я делаю над собой усилие, чтобы перестать качать ею. Раскатистый гудок парома вызывает во мне глубокую тоску по удивительной энергии, присущей молодости. Меня смущает, что она снова бередит мое сознание, моя первая любовь и одержимость, осторожный и всепроникающий трепет соития. Моя первая настоящая печаль. Сара ввела меня через эти врата в мир, в котором открывались бесконечные возможности творить добро или зло.

В назначенное время мы встретились в ресторанчике, и Йохан рассказывает, как две недели назад он получил по почте письмо из немецкого посольства в Дании.

— В конверте лежал паспорт, который пропал у меня двадцать лет назад во время автомобильной аварии в Африке. Я, наверное, упоминал о том случае, я еще ногу тогда покалечил?

Если и упоминал, то я этого не помню и потому сосредоточенно разглядываю содержимое своей тарелки: три ломтика хлеба, жареная сельдь, салат с курицей, пикантный сыр. Хотя мы несколько месяцев путешествовали вместе, я почти ничего не знаю о нем, может, раньше знал, но теперь это улетучилось из памяти.

— По всей видимости, паспорт нашли после аварии и передали в консульство, где он, конечно же, канул в Лету в одном из шкафов архива вместе с прочими закрытыми делами, и о нем не вспоминали, пока кто-то много лет спустя не взялся все это разгребать. Это оживило воспоминания. За те годы, что я ездил по миру, я получил больше впечатлений и встретил больше интересных людей, чем за всю последующую жизнь, и ты был одним из этих людей, Петер.

— Каким ветром тебя занесло в Африку?

— Это самое нехоженое место, которое я мог себе представить. Самый дикий, доведенный до полной нищеты и запустения, поруганный континент на земле.

Йохан смотрит на меня, и его белые зубы обнажаются в улыбке. Однако глаза не улыбаются.

— Я свалил от отца, даже не сказав «прощай», — продолжает он. — Он сидел на стуле перед телевизором в нашей гостиной в Шварцвальде. Я долго смотрел на него в окно. Таким я его и запомнил.

Немного помолчав, Йохан продолжает:

— Мою голову переполняли мысли о другой, лучшей жизни. Я точно знал, что не останусь в тех краях, где родился, а после маминой смерти ничто уже не мешало мне отправиться путешествовать.

— Насколько я помню, твои отношения с отцом оставляли желать лучшего?

— Мы не сказали друг другу ни слова с тех пор, как он, года за два до моего ухода, напился и поднял руку на мать. За это я так его отделал, что пришлось везти в больницу. Я отправился в Африку не попрощавшись, — повторяет он. — Кстати, так странно: с того момента, как мы встретились, я говорю не умолкая.

— Погоди еще, у меня у самого прошлое сейчас хлынет на поверхность!

Я вспоминаю Марию и Сару. Они появились в Гоа спустя всего несколько недель после нашего с Йоханом знакомства. Последние три месяца он провел в тибетском монастыре, а когда деньги закончились, начал зарабатывать на жизнь, открыв кафешку в полуразвалившейся хижине возле дорожки, ведущей к пляжу. Йохан готовил на кухне вместе с монахом, которого отрыл где-то в Лехе, самом большом городе Ладакха. Я заходил туда поесть, познакомился с ними, оставался ночевать в их хижине, и вскоре я начал с ними работать — ходил с Йоханом на рынок и притаскивал оттуда овощи, мясо и рыбу.