Музей суицида - Дорфман Ариэль
На самом деле мы привезли из Калифорнии уверенность в том, что невозможно получить свободу ценой эксплуатации другого человека. И к тому же я взял за привычку бродить по дому нагишом, словно это помогало мне вообразить, будто я вернулся на холмы Беркли и познаю радость освобожденного тела. Однако для Нены отсутствие прислуги означало нечто иное: наш дом был безопасным, без непроверенных и ненадежных слуг, которые могли бы доносить или сплетничать о том, что происходит в его стенах. Готовы ли мы предоставить свое жилище скрывающимся руководителям левых революционеров, чтобы они могли тайно встречаться со своими женами или возлюбленными или просто родственниками по каким-то определенным выходным? Она воззвала к нашим лучшим чувствам – сказала, что Лули Гарсия, которая вместе со мной изучала литературу в университете, не виделась со своим мужем, Тито Сотомайором, уже несколько месяцев.
В этот период МИР пошел на открытый бунт, проведя несколько впечатляющих вооруженных операций, грабя банки, супермаркеты и оружейные склады – и дерзко уходя от полиции, буквально как в кино. Таким образом, предложение Нены было весьма опасным, однако мы не только симпатизировали этим тайным бунтарям, нас с ними и другими печально известными miristas связывали узы дружбы, в том числе и с Эдгардо Энрикесом и Абелем Балмаседой, которым, как напомнила Нена, угрожала опасность.
Абель Балмаседа! Конечно же, он спешит появиться в этих воспоминаниях, где его ждет столь значительная роль. Так что спустя годы я все-таки рассказал Орте про Абеля, когда мой приятель-mirista предоставил мне важные сведения о том, как погиб Альенде – однако в тот момент, за столиком в «Хей-Адамс», не было смысла говорить о моих отношениях с Абелем – о том, скольким я ему обязан.
Помимо всех тех вечеров, когда мы в университете вместе готовились к экзаменам по социологии, он несколько раз спасал меня от избиений и арестов во время студенческих уличных стычек с полицией. Абель был воинственным, в отличие от меня с моим нежеланием причинять боль кому бы то ни было, даже копу, который колотит дубинкой какого-нибудь протестующего вместе со мной. Правда, он никогда не давал мне хвалить свое бесстрашие. «Я тряпка рядом с Адрианом, моим братом-близнецом, – говорил он. – Не знаю, почему он пошел в медицину и вечно нудит об исцелении людей, когда у него так хорошо получается разбивать головы копам. Когда вы с ним встретитесь, обязательно расскажи ему, какой я храбрый».
Мне так и не удалось ничего такого сказать, я так и не встретился с легендарным Адрианом – но обязательно скажу, обязательно, когда меня необходимо было спасать от чего-то гораздо более страшного и коварного, чем полицейские дубинки. Как бы то ни было, Абель так и не устроил мне встречу со своим братом, потому что мы стали видеться все реже: я сосредоточился на занятиях по литературе и бросил социологию. Прежде чем наши пути окончательно разошлись, он познакомил меня с Эдгардо Энрикесом, с которым я создал группу по изучению марксизма, куда ходили многочисленные юные бунтари. Тогда невозможно было вообразить, что Эдгардо, которого также звали Эль Полло (Цыпленком), станет одним из руководителей МИРа, хотя и не настолько известным, как его харизматичный младший брат Мигель, генеральный секретарь партии.
И вот теперь Эдгардо был в бегах, как и Мигель, и Абель Балмаседа, Начо Сааведра и Тито Сотомайор: на них велась охота, потому что они захотели построить una vida Digna para todos — достойную жизнь для всех.
Они нуждались в убежище – и мы его им предоставили.
Иногда конец той недели, когда нашим домом пользовались, мы проводили у моих родителей, которые жили в двенадцати кварталах дальше, а иногда оставались у себя на улице Ватикано вместе с нашими гостями и их телохранителем – а им оказался Абель. Было приятно играть с ним в шахматы и возобновить наши давние споры о социализме. Анхелика заметила, что мы с ним, сгорбившиеся над доской, ругающиеся, тычущие пальцами в воздух, нападающие и парирующие, словно мальчишки, похожи на братьев. И действительно, у нас обоих было одинаковое телосложение, каштановые волосы, крупные мясистые носы, угловатые лица, зеленые глаза и очки с толстыми стеклами. Но мы всё дальше расходились в идеологии: между мной и Абелем углублялась пропасть. Победа Альенде становилась все вероятнее – и я считал, что левые революционеры высокомерно игнорируют реальность, слишком рьяно рвутся подражать чужому опыту вместо того, чтобы учиться на истории борьбы нашего народа.
Орта с самого начала был не согласен со своим отцом-ортодоксом. Такому, как он, невозможно было объяснить нечто столь запутанное, как моя политическая эволюция. Я и Нене не стал ее объяснять. Мы даже не стали называть ей причины, по которым решили разорвать наши договоренности. Как-то в субботу ее муж явился, чтобы провести ночь с Неной в комнате нашего сына Родриго, которую мы специально для этого освобождали. Начо, как всегда, имел при себе врачебную сумку, где должны были бы лежать лекарства на экстренные случаи, стетоскоп, бинты, – но когда Анхелика из простого любопытства спросила про ее содержимое и он с заговорщической, почти хулиганской улыбкой открыл застежку, то ее назначение оказалось отнюдь не лечебным. Внутри обнаружилась самодельная бомба, с помощью которой, по его словам, он намерен был защищаться в случае появления полиции, даже если бы пришлось взорвать и себя самого.
– Basta! – прошептала мне Анхелика той ночью во время совещания под одеялом на нашей кровати, пока Начо и Нена лихорадочно компенсировали недели вынужденной разлуки, и я с ней согласился: было бы безответственностью и дальше вот так подвергать опасности наши жизни, и в особенности жизнь нашего ребенка.
Нашему решению поговорить с Неной способствовал и еще один факт. В ходе предыдущего месяца мы пришли к выводу, что прислуга в доме все-таки необходима: стыдливо вышли из своих эгалитарных грез. Невозможно было вести тот образ жизни, который от нас ожидался, не используя труд прислуги – кого-то, кто занимался бы домашними делами, пока мы работаем, готовил ленч и закуски множеству приятелей и коллег, которые то и дело возникали у нас на пороге, – и, прежде всего, присматривал за Родриго, пока мы ходим по вечеринкам и политическим собраниям, чтобы не таскать его с собой, обременяя окружающих. В их взглядах читалось то осуждение, которое не произносили их губы: в такое безбожное время суток детям положено спать у себя в кроватках. Наем прислуги также становился отличным предлогом отказать нашим друзьям (дом переставал быть безопасным), не подвергая сомнению наш революционный пыл и не признаваясь, что мы уже не уверены в том, что бомбы в сумках и городская партизанщина могут привести к справедливости и достоинству для всех.
Хотя то, что мы открыто не сказали все это нашим друзьям, заставляет думать, что мы все еще не определились окончательно.
Как бы то ни было, процесс, начатый победой Альенде 4 сентября 1970 года, унес наши последние сомнения. Они только помешали бы мне, когда мне надо было направить все мои силы на решение задач строительства совершенно новой страны, не устраняя – в отличие от прошлых революций – все рычаги власти.
Я был рад, что Абель тоже прозрел. Или так я решил, когда увидел его в машине, припаркованной в нескольких метрах от нашего дома на улице Ватикано. Это было в середине октября, за несколько недель до инаугурации Альенде. Я не стал его беспокоить – предположил, что он охраняет особняк, в котором часто тайно останавливался Альенде. Значит, мой дорогой друг, уличный боец, решил больше не грабить банки, а защищать мирную революцию Альенде. Радует, что он не заблудился в лабиринтах насилия.
Другие члены МИРа были не столь благополучны. Мигель Энрикес был убит через год после путча в результате операции тайной полиции Пиночета, которая также осуществляла казни или исчезновение многих его товарищей, в том числе и Эдгардо Энрикеса.
Возможно, такая судьба ждала бы и меня, если бы я продолжил сотрудничество с МИРом. А вместо этого – вот он я, все еще оплакивающий их гибель, угнетаемый мыслью о том, что они пожертвовали собой ради дела, не имевшего шансов на успех, вот он я, в изгнании, сижу перед любопытным чужаком, которому никогда не понять моей жизни и моей истории. Если бы я знал, что Орте предстояло стать чем-то вроде моего двойника, или, говоря словами Бодлера, обращавшегося к своему читателю, mon semblable, mon frère, моим братом, таким же, как я…
