Мы больше нигде не дома - Беломлинская Юлия Михайловна

Вот такую странную телегу я прогнала в виде тоста.

И дядички удивились и спросили:

— Какой плен? Почему не могли бы нас брать в плен? О чем вы, Джульетта?

И тут я конечно стала разъяснять, следуя за полетом собственной бурной фантазии:

— Да я о войне, о гражданской. Ну если б мы все встретились тогда. Например, в 19 году. Вы то были бы белые. Вы были бы офицеры Белой гвардии. Ну, чисто по происхождению. А я то была бы красная, конечно. Еще и комиссарша. И я не смогла бы вас брать в плен, потому что вы были бы уже взрослые, такие зрелые офицеры. Не какие-нибудь юнкера. Юнкеров я бы просто отпускала под честное слово. А вас пришлось бы расстрелять. Потому что мы не могли брать пленных. Вокруг была степь и на много миль кругом — никого. И только враждебные нам хутора с предателями хуторянами. Может, мы вообще были в окружении. И надо было прорываться к своим. А у нас еда на исходе. И медикаменты на исходе. И обоз с ранеными. Ну как при таком раскладе тащить за собой пленных? Невозможно. Взрослых белых офицеров — приходилось расстреливать. Не из садизма. Просто такая вот ситуация… Ну вы сами представьте себе эту степь выжженную. И мы идем по ней. Раненые стонут. Бинты кровавые сохнут на солнце. Вороны кружат над нами… Нет другого выхода. Надо расстрелять…

Вот такую я нарисовала словесную картинку. Вполне выразительную и выпуклую.

И, они дядечки эти, как-то действительно все это представили….

И наверное, так же хорошо как я.

Я ведь придумала все это на ходу.

То есть, мысль и фантазия бежала вровень с рассказом…

Я часто так сочиняю именно пока говорю.

И конец моей речи был такой:

— А вот нынче все мы тут вместе и как это прекрасно!

Давайте выпьем за конец гражданской войны!

Дядечки со мной не выпили. Поставили свои бокалы.

Они еще спросили у меня:

— А почему вы Джульетта так уверены, что были бы красной? Да еще и комиссаршей?

— Ну тоже чисто по происхождению. Я то по происхождению из семей еврейских ремесленников, из черты оседлости. Да и по характеру тоже, наверняка тогда ввязалась бы в революцию. Ну была бы я гимназистка, или там курсистка какая-нить. Из таких, что ездили при штабе Махно. Такими были мои двоюродные бабушки. Вообщем уверена…

За столом повисло молчание.

Дядечки князья и тот дядичка, что мой жених — смотрели на меня хмуро и без малейшего умиления.

Потом они сказали что-то неприятное даже не мне, а моему жениху — своему другу.

Что-то не грубое — но такое горькое…

И мрачно засобирались домой. И ушли.

Жених тоже был мрачен. Сказал что-то типа, что много я лишнего болтаю.

И наутро отвез меня обратно в райский подвал, сдал хвосту с рук на руки.

И больше он в моей жизни не появлялся…

Потому что оказывается, гражданская война кончилась только в моем воображении.

А в жизни она никогда не кончается.

И в этом году мы все особенно хорошо это почувствовали…

Питер 2014

ЛЕТАЮЩИЕ СОБАКИ

Майк был потомственный псих.

Ходили слухи, что его папа, физик-изобретатель, измученный сперва гебухой, а потом цеэрухой, однажды вошел в вагон сабвея, перестрелял там из автомата полвагона и потом, придя домой, повесился.

Примерно такие слухи ходили.

Вообще то Майк был ленинградский еврей, как многие из нас. Но даже внешне он был какой то необычно-экзотический.

Огромный, смуглый, с черными кудрями, и такими именно антрацитово-черными глазами. Он был похож на цыганского барона. Ну, как мы себе представляем цыганского барона.

Вообщем, он тоже считался психом.

Не мог толком ни учится, ни работать. Когда то он водил такси, в Нью-Йорке и потом в Бостоне. Пытался даже учиться, вроде бы на инженера.

Потом он уехал назад в Россию и жил там в деревне.

С какой то деревенской женщиной — дояркой.

Потом снова вернулся в Бостон… Мама купила ему квартиру. Они получили деньги за своего отца-психа, за его какие то изобретения.

Вообщем, Майк по прежнему водил такси в Бостоне.

И часто приезжал в Нью-Йорк.

Мне он дико нравился. Я однажды сказала своей подруге Марусе:

— Ну какой Майк прекрасный! Слушь, а давай я его с Лилей познакомлю?

Я тоже тогда в Нью-Йорке бывала наездами.

А жила замужем в американской глубинке.

Маруся ответила:

— Ну ты што забыла, почему ты сама с ним когда-то не «познакомилась»?

— Да. Забыла. А почему?

— Да потому что он потомственный сумасшедший.

— Ааааа… Ну да…

А потом я развелась и вернулась в Нью-Йорк.

И Майк вдруг позвонил мне из Бостона.

И сказал что у его двоюродного брата будет свадьба — в Нью-Йорке через неделю.

И что он меня приглашает быть его «дейт».

Так и сказал «дейт».

Его привезли в Америку 17-и летним, а не 30-летним как меня. Он был реально двуязычным. В отличие от меня.

«Дейт» — это значит быть его девушкой в этот праздничный вечер.

Я сперва сказала что подумаю.

И подумала немного. Псих все-таки.

Но потом решила что жизнь моя нынче такая мизерабельная. А он мне так нравится.

Что — пусть.

Пусть я буду его «дейт».

Может ничего плохого и не выйдет.

За что он мне так нравился, я толком объяснить не могла.

Вспоминала про него все-какое то несерьезное.

Например, как мы вышли из кабака однажды, и к нам подскочил какой-то тип — уголовного характера, такой весь на коксе — весь такой напружиненный.

И он стал говорить быстро и нервно:

— Ну пойдем, пойдем назад, пойдем, сыграем в карты…

А Майк так медленно ему отвечает:

— Парень, ты же видишь я вышел из кабака. Разве я похож на человека, который выйдет из кабака, если у него в кармане остался хоть доллар…

Вообщем, он как то так сделал, что этот напружиненный отстал от нас.

Без драки.

Такое я всегда уважала — умение именно без драки отвязаться от приставшей шпаны… У которой драка — как раз и есть главная цель обычно…

Рядом с Майком я чувствовала себя всегда защищенной…

У него была большая черная борода. Такие негритянские волосы на голове и негритянская борода.

Мы пошли на эту свадьбу двоюродного брата.

Ее играли в бруклинском русском ресторане, про это я ничего не помню, потому что все врем думала, что же будет потом, куда же мы поедем потом, и если поедем, то как все это будет?

После свадьбы мы поехали на другой конец Нью-Йорка.

В район Вашингтоновы Горки.

Майк сказал, что ночует в лишней квартире у Маруси и ее мужа…

Да у них была такая квартира — лишняя.

Они ее когда то сняли — потому что было очень дешево.

И с тех пор в одной комнате марусин муж сделал мастерскую, он лепил такие африканские скульптуры из красной глины.

А другую комнату они периодически сдавали, в основном знакомым. Но периодически она просто стояла пустая.

Вот туда мы и приехали. Была уже глубокая ночь — темно.

Мы поднялись на лифте на 4-й этаж.

Маруся с мужем жили под нами — на 3-м этаже.

Мне было как-то страшно, что нужно сейчас вот тут с Майком ночевать.

Ведь он — псих. Еще и потомственный.

Это же страшно спать с психом.

Я думала, а вдруг он сделает мне больно?

Я нервничала.

Думала — может все таки пойти в низ к Марусе?

Там все конечно спят уже, но я скажу, что мне страшно с Майком оставаться. Ничего — поймут, простят…

Но я же на самом деле хочу остаться именно тут, именно с ним… И все-таки осталась.

И все вышло прекрасно. Нежно и ласково.

И небольно и нестрашно… и он был совершенно нормальный.

Совсем не как псих.

А именно как нормальный любовник.

Все получилось…