Инга Петкевич - Плач по красной суке
Вообще-то Клавкино место на баррикадах — она полностью унаследовала революционный темперамент своей матушки. Бешеная, дурная энергия клокочет в ней и рвется наружу. За неимением баррикад она наводит порядок и насаждает справедливость в очередях, трамваях и коммуналках. У нее луженая глотка и такой зычный голос, что ее даже милиция побаивается. Правдоборка и правдоискательница в самом дурном революционном смысле слова, Клавка очертя голову лезет в любой скандал и раздувает его до катастрофических размеров. Суть любой конфликтной ситуации для Клавки всегда глубоко революционна. Недолго думая, она всегда действует проверенным революционным методом — будоражит низы и подбивает их на восстание.
За свою бурную жизнь Клавка сменила множество профессий. В далекой юности она пыталась идти по стопам своей матушки, но быстро сбилась с праведного пути. Но чем бы она ни занималась, ее всюду преследовали скандалы, репрессии и даже преступления. Как-то не вписывалась она в застойное болото нового времени — то ли была слишком горяча и наивна, то ли просто патологически честна. Я думаю, что во время войны Клавка стала бы второй Зоей Космодемьянской, но тогда она была еще ребенком, а когда подросла, подобные натуры больше стране не требовались.
В послевоенном детстве Клавка организовала и возглавляла тимуровский отряд. В стенах их мрачного дома на Обводном канале у тимуровцев было много забот и всяческих приключений. Но в запарке страстей Клавка проморгала момент перерождения ее боевых тимуровцев в бандюг, воров и уголовников. Когда спохватилась, было уже поздно — они успели натворить много страшных бед. Впрочем, приблатненный элемент присутствовал в тимуровском движении изначально: беспризорное дворовое детство, какие ярлыки ни наклеивай, всегда было рассадником преступности.
В школе Клавка была секретарем комсомольской организации, затем возглавляла стройотряды и боевые народные дружины, поднимала целину и так далее… И везде она заражала своим энтузиазмом и революционным пафосом молодежные массы, поднимала их на борьбу с крамолой и диссидентством. Не раз ее бурная деятельность была отмечена в печати, а также награждена множеством Почетных грамот, призов и вымпелов.
Комсомольско-молодежные свадьбы, организованные Клавкой на целине, стали почином, подхваченным всей страной. Ее брачный трест лопнул в конце лета. Новоселы так увлеклись своднической деятельностью, что ненароком пропили и растранжирили все деньги, отпущенные им на строительство, а потом чуть не загнулись зимой в своих свадебных шалашах. Клавке поставили на вид и перебросили ее на Великую сибирскую стройку, где она некоторое время успешно работала прорабом. Но однажды им забыли завезти продукты, и Клавка организовала забастовку, за что ей влепили строгий выговор с занесением в личное дело.
Потом она работала проводницей в поезде Москва — Пекин, но в силу своей патологической честности не прижилась в железнодорожной мафии, которая там хозяйничала, и она выкинула ее на полном ходу из поезда.
В глухой тайге она прибилась к староверам-охотникам, которые в свою очередь чуть не ухлопали ее за антирелигиозную пропаганду.
На атомном ледоколе, где Клавка в дальнейшем работала буфетчицей, она натравливала матросов на капитана, который, по ее мнению, неправильно маневрировал во льдах и давил своим судном молодняк нерпы. Ее петиция в ЦК партии в защиту нерпы была подхвачена журналистами, и маршруты ледоколов были пересмотрены. Но от самой Клавки все-таки сумели избавиться.
Потом она служила стряпухой в геологоразведочной партии, где укокошила одного ханурика ухватом.
Клавка утверждала, что покойник был жуткий подлюга, не раз гонялся за ней с ножом и травил всех подряд, особенно практикантов… Однажды он попался ей под горячую руку, когда она пекла хлеб… Клавка говорила, что печь хлеб — дело очень сложное и ответственное. Поэтому она так распсиховалась, особенно когда этот подонок опрокинул ее в корыто с закваской да еще пытался там изнасиловать.
— Всю выпечку погубил, скотина! — в сердцах восклицала Клавка и проклинала негодяя по матушке, совершенно забыв, что за свою пьяную выходку человек поплатился жизнью.
Нет, раскаяние Клавку не мучило ни секунды. Никто никогда не говорил ей о ценности человеческой жизни. Такие добродетели, как сострадание, пощада, были упразднены и навсегда изгнаны из нашего обихода вместе с религией. Клавка искренне недоумевала, почему нельзя так вот запросто укокошить подонка, который мешал людям жить и работать.
— Туда ему и дорога, — упрямо твердила она, — избавила мир от прохвоста. Пусть спасибо скажут.
Так она и на суде заявила, чем сильно настроила против себя прокурора и вместо двух лет условно схлопотала целых три безусловных.
После лагеря мать-старуха, пользуясь своими революционными заслугами, вернула Клавке ленинградскую прописку. Подруги устроили ее на работу в нашу типографию сначала уборщицей, затем экспедитором. Жизнь Клавки опять наладилась. Сильная, смелая, выносливая, она не гнушалась любой работы, выполняла массу общественных поручений и с великим энтузиазмом сервировала столы наших бесконечных застолий. Некоторое время она даже висела на Доске почета, что неудивительно: в нашей реальности не так много людей легких на подъем, всегда готовых прийти на помощь ближнему. Бывает, ни за какие деньги не найдешь человека, который поможет тебе при ремонте, переезде и так далее. Да что там говорить, иногда не то что помочь — выслушать человека некому.
Клавка для всех находила время. Все знали, что у нее трое детей и больная мать, — однако же вот находит. Клавку ставили в пример. И никому в голову не приходило, что, может быть, эта широкая общественная натура напрочь запустила своих детей. Но таких скользких вопросов наша общественность себе не задает.
Впрочем, Клавка не жертвовала собой и не насиловала себя нам в угоду: она от рождения была общественницей и органически не выносила дом и быт. Любые общественные дрязги интересовали ее куда сильнее, чем жизнь и здоровье собственных детей. Так уж она была устроена, такой странный это был человеческий феномен.
Мы любили Клавку, были благодарны ей за помощь и участие, а ее личная жизнь нас ни капли не интересовала.
В то время она еще висела на Доске почета.
Все началось с пустяка. Клавка не поладила с директором типографии. Это был майор пенсионного возраста, человек мелкий, паршивый, похотливый, скользкий, трусливый, дотошный и склочный. Он всех вокруг изводил мелкими придирками, совал нос во все конфликты и дрязги, а потом выносил всю эту грязь на общие собрания.
